Семь верст до небес - Александр Васильевич Афанасьев

А надпись? А имя, составленное из таких же, как эти камни, знаков? Надолго ли? И не так ли безымянны и те, что лежат пока взятыми в бетонные пределы? Что осталось от их жизней? Что скажет про них больше, свыше чужого, неведомого им бетона, который и тысячелетия, рассыпавшись, не вынесет, не то, что вечности…

Первый голос. А имеет ли смысл, надо ли в таком случае громоздить камни?

Второй голос. Надо ли… По-моему, надо вздымать и громоздить эти камни друг на друга: ведь из живого один лишь человек придумал миллионы лет назад этот странный способ закреплять себя в соскальзывающей бездне хаоса, и потому мы не можем прервать и остановить по своему произволу эту цепь… По той причине хотя бы, что иного способа увековечивать и давать бессмертие мы, и никто, пока не придумали.

Первый голос. Но надо еще и трезво вглядываться во все, придуманное нами: увековечить не значит — дать вечность, но значит — дать век…

Второй голос. Да. Эти облизанные страшным языком вечности лобастые камни, каждый из которых ничего нам не обещает и не дает, способны научить лишь одному: как можно сильнее и яростнее изнищать отпущенное тебе здесь. Изживать, как последнее. Потому что это и есть последнее.

И чем глубже и бездоннее мы будем сознавать простершийся вокруг нас, вне нас хаос, тем беспощадней мы будем сжигать себя: потому что нам только и дано сжигать, гореть и сгорать, согреваясь, пытаясь согреть других, себе подобных. А больше ничего не дано. И еще трезвое простое знание. А это уже много.

Много, потому что, не обманывая, человек способен потратить себя уже не на то, на что тратил в обмане, полагая, что делает это тайно. Тайны нет, поскольку ничего, кроме того, что дано здесь — там и нигде уже не будет. Кровью платим мы за обманы: за то, чтобы было кому поклоняться. Кровью — за то, чтобы отсечь от себя обман…

Но вырабатывается повзрослевший, зрелый разум, способный созидать и искать без лжи. Нравственность его без обмана естественна, потому что она вся — из одной голой правды. Такой разум ведает, что не в камнях и не под камнями смысл, но умеет сохранять эти камни! Потому что иного у нас нет. Потому что даже камни эти — яркая вспышка неведомого нам, сгоревшего в вечности человека, изобретшего память; потому — каждому бы из нас такую вспышку и такой удел, и мы бы тогда, глядишь, и не растворились бы в хаосе…

А память — что ж? Память — это надежда, это наша главная вера. Это способ, попытка выжить вне. И одна на всех — на мириады умерших и живых — круговая порука…

Всегда, всегда должен находиться близкий, который придет и поправит последний камень.

Вот ведь и в той деревне нашелся, будто из сгоревших вышел, неведомый мне человек, который не за деньги, за одну вечную память — каждый год на погосте красит ограды и подправляет упадающие кресты…

Кто он, этот человек? Я пока не знаю. Зачем он? Это уже я знаю наверняка.

Первый голос. Вы считаете, что вы меня убедили?

Второй голос. Я вас и не убеждал… Просто я из вашего безверья взял и сделал веру. Не прибегая, как вы заметили, к обману…

Первый голос. Да… Возможно… Но, между нами говоря, Тайну жаль. Памятью вы всего лишь преобразуете бездну в идею для головы. Но это утешенье для всех, а не для каждого. Каждому, увы, вечность не дана. Утешьте меня, смертного, утешьте! Дайте мне лучик! Мне не надо больше! Я устал верить, чувствовать и думать за целый миллиард! Ведь наша беспощадность безвыходна! С ней спорить трудно! Она очевидна, как голый, пустой и сгнивший череп!.. Скажите, вам не скучно с правдой, у которой ампутировали душу и сердце? Нет? Нет?.. А по мне все же есть, должна быть Тай-на! И коли будет она, то будет и Надежда. На что? Да хоть на Что-Нибудь…

* * *

Машина, дернувшись несколько раз, вырвалась из провала и пошла, пошла скачками, неуправляемая, поперек кладбища.

Он пытался подняться, выбраться из-под рычагов; разбитая голова его ослепла. Глаза застлало липким, он тыкался пальцами в мягкое, в жесткое и резал пальцы, поднимался, вставал и падал, ударяясь плечом и затылком, зверея от острой боли; машину встряхнуло и накренило, а его повалило на сиденье, и он, двинув рукавом по лицу, на мгновение увидел в светлом мутном окне лохматые кусты, кусок штакетника за ними, над крутым обрывом, а правее, в стороне, белый памятник с темным кружком фотографии, низкую скамейку и на ней серенькую фигурку; надо было остановить, осадить машину, иначе не успеть, и бульдозер уйдет вниз, в обрыв; он зашарил руками в рычагах, но руки не слушались, рычаги заклинило; кусты и штакетник стремительно надвигались, дергались в квадрате лобового стекла; он вырвал с усилием один из рычагов, но было поздно, оставалось одно — бросить машину на ограду, на белый памятник; он рванул на себя, и бульдозер, смяв кустарник, не доходя до края, успел развернуться и на скорости врезался в деревянную ограду… С круглой фотографии глянули знакомые смеющиеся глаза; серенькая фигурка, распрямившись, взметнулась, раскинула темные маленькие руки, прикрывая собой улыбающееся на фотографии лицо; темный большой рот, застигнутый в крике; он узнавал, он узнал ее…

— Сыночка!.. Не надо!.. Не бей меня!.. Не бей! Не виноватая я… Не вино…

Все. Хрустнуло. Белый раздавленный квадрат. Растрескавшееся лицо в фотографии.

Тишина.

Из документов, составленных или найденных впоследствии:

Документы не обнаружены.

Как рассказывают теперь, Павла Сергеевича его собственная супруга застала на рассвете в палисаднике в совершенно непотребном виде. Проснулась якобы она от неясного гула и содрогания. Стены и матица подскакивали, словно рядом с домом шел груженый железнодорожный состав. Люстра раскачивалась. Дареный импортный хрусталь жалко зазвенел в серванте, новые финские обои прямо на глазах у супруга потрескались, а чешские (тоже подарочные) стулья нетерпеливо проскакали из углов через всю комнату, к