Очень похожее состояние было у Н.И. Лорера, которого направили в Мертвый Култук, населенное тунгусами, бурятами и поселенцами место, где стояло с десяток шалашей и одна изба: "Мрачные мысли стали мною овладевать. Скоро я потерял аппетит: ни одна книга меня не занимала, и шепот и урчание кипящего самовара одно развлекало меня".
В письмах Николая и Михаила Бестужевых к родным те же ощущения: "В первые минуты нашего водворения в здешнем селении, после разлуки с добрыми товарищами, с которыми после 14-летней жизни и дружбы мы не увидимся, может быть, вовеки, по новости положения и по грусти, не могу отыскать ни в голове, ни на сердце ни одной мысли, ни одного слова, даже чтобы просто сказать о нас самих. Невозможность выезжать, невозможность иметь сношения с самыми близкими соседями иначе, как через Петербург, связывают руки и отнимают охоту ото всего, тогда как деятельный человек с небольшими способами, но имея свободу действий, тотчас становится полезен своему краю".
У Павла Сергеевича этот период, видимо, затянулся, вот почему он говорит о хорошем и плохом, соотнося их с внешней и внутренней сторонами своей жизни.
О том, какой она была "по наружности", оставил воспоминания - под псевдонимом Н. Г-ий - красноярский старожил И.Ф. Парфентьев: "Не припомню, в котором именно году, то ли в 1834 или 1833-м, были возвращены из каторги некоторые из декабристов. Четверо из них были поставлены на квартиру в дом моей бабушки, жившей в Красноярске. Я помню двоих, а именно Павла и Николая Сергеевичей Пушкиных. При них находились два жандарма.
Павел так мне врезался в память, что и по сие время для меня памятно его чрезвычайно ласковое со мной обращение.
Высокий, с бледным лицом, худощавый, со впалыми глазами, всегда задумчивый, он вел религиозную жизнь. Я прислуживал нашим дорогим квартирантам при столе и исполнял разные их мелкие поручения.
Комната, где они обедали, была украшена портретами царской фамилии. Однажды, накрывая на стол, я был свидетелем такой сцены. Внизу всех портретов находился портрет наследника, потом императора Александра II, в казачьем мундире. Николай Сергеевич взял со стола вилку и в присутствии всех ткнул ею в один глаз наследника, отчего все окружающие пришли в большое недоумение. Один из жандармов, не говоря ни слова, скрылся, и через какие-нибудь четверть часа прибыл жандармский офицер в сопровождении городничего, которые взяли Н.С. и увезли, посадив его в сумасшедший дом.
Приласканный Павлом Сергеевичем, я ходил к нему на квартиру, подле Благовещенской церкви.
Комнатка, занимаемая им, была небольшая и вся обставлена шкафами с книгами его библиотеки. Я спрашивал у него книг для чтения, хотя бы божественных, но он мне отказывал, говоря, что мне ещё рано читать, и при этом всегда рассказывал вкратце содержание какой-нибудь книги, постоянно вразумлял меня о христианской здешней и загробной жизни.
Вообще П.С. был человек религиозный; в Великий пост, как я от бабушки слыхал, он питался только просфорой и святой водой. Приобщался Святых Тайн в великую субботу, а большею частию в светлое воскресение, чему я сам был очевидец. Подходя к таинству, он всегда плакал. После совершения таинства я подходил к нему христосоваться и поздравлял его с двойным праздником, и он уделял мне часть просфоры.
Платье Павлу Сергеевичу присылалось из Петербурга, и потому фрак и все прочее сидело на нем, как на скелете, так он был сильно истощен.
В одно время с переездом декабристов из каторги на поселение был переведен в Красноярскую Благовещенскую церковь священник о. Петр Попов, служивший в Нерчинском заводе. О. Петр, впоследствии преосвященный Павел, человек в высшей степени религиозный, кроткий и добродетельный, вполне заслуживал те теплые чувства, которые питали к нему декабристы.
Павел Сергеевич был с ним особенно дружен. Он в первый день Пасхи после ранней обедни отправлялся к отцу Петру и с ним вместе уезжал в тюрьму, где о. Петр служил канон (часы) Св. Пасхи, затем они христосовались с заключенными и раздавали им привезенные П. Сер. чай, яйца, белье и т. п. Арестанты не могли нарадоваться такому христианскому об них попечению и заботливости, а Павел Сергеевич при этом говаривал им про себя, что он сам ссыльный каторжный, испытавший тоже много горя.
Так же точно помню, что П.С. говаривал бабушке, что он никакого злодейского умысла не имел и ничего не знал, а только лишь хранил замкнутый портфель с бумагами своего командира...
Николай Сергеевич содержался в сумасшедшем доме, должно быть, около года и затем был выпущен, т. к. помешательство было тихое. Бывало, в 36 или 37 гг. идешь из училища домой обедать часов около 11 утра и встречаешь всегда Н.С., который в это время имел обыкновение прогуливаться. Повстречавшись с ним, поклонишься ему, он дружелюбно потреплет по щеке; ходил он всегда, сложивши руки назади и держа в них большой красный шелковый платок, другой конец которого всегда волочился по земле; он постоянно бормотал что-то себе под нос. Он мне всегда говаривал: "Милый Ванечка, не связывайся с баловными мальчишками", которые, кстати сказать, доводили его до исступления, дергая за конец платка и за полы сюртука сзади. Я жаловался на это учителю, и крутая мера последнего против шалунов удержала их от дальнейших насмешек над больным Н.С.
В церковь он ходил постоянно во все воскресные и праздничные дни, крестился одним указательным перстом и всегда что-то бормотал про себя.
В церкви он стоял зимой у левого клироса, и его никто никогда не стеснял. Недалеко от него всегда стоял губернатор. В церковь Н.С. приходил поздно и, если заставал кого-либо на своем месте, то тихонько отстранял, а Павел Сергеевич приходил всегда раньше, стоял на клиросе, читал часы и вообще всю службу относил как псаломщик.
Чтение его отличалось всегда замечательною отчетливостию и продолжительностию: так, часы он читал всегда почти час. После обедни П. Серг. уходил в алтарь и читал там до разоблачения духовенства.
Пав. Серг. был в величайшем уважении не только у своих товарищей-декабристов, но и у всех граждан г. Красноярска. Когда помер мой дедушка, в мае месяце 1836 г., Пав. Серг находился у его постели 3-е суток, не отлучаясь, подавал ему лекарства, наконец, видя его безнадежное положение, распорядился послать за мною в училище. Получая последнее благословение дедушки, я сильно плакал; Пав. Серг. утешал меня, напоминая при этом о прежних своих беседах о жизни загробной. Были зажжены свечи и Пав. Серг., став на колени, начал читать отходные молитвы. По кончине дедушки П.С. обмывал тело его, одевал и первые сутки читал по усопшем Псалтырь"1.
Не обходилось во "внешней" жизни Павла Сергеевича и без курьезов. Об этом тоже сохранилось воспоминание - А.П. Беляева: когда они с братом в 1840 году по пути на Кавказ проезжали Красноярск (Бобрищевы-Пушкины тогда были уже в Тобольске), живший там на поселении декабрист М.Ф. Митьков рассказал забавный случай.
Павел Сергеевич устроил в городе на одном удобном месте солнечные часы. Провел меридиональную линию около солнцестояния, распределил все правильно, по вычислению. Через некоторое время приходит к Краснокутскому тамошний батальонный командир и, встретив у него Бобрищева-Пушкина, говорит:
- Ну, Павел Сергеевич, как я вам благодарен за часы! Только они стояли не на месте, и я перенес их против обвахты. Тут самое место для них.
- Что же вы сделали? - поразился Павел Сергеевич. - Ведь теперь надо снова проводить меридиональную линию!
- А зачем? Я ведь их переносил бережно и, как стояли, так и поставил, - простодушно удивился тот.
П.С. Пушкину ничего другого не оставалось, как провести снова меридиональную линию. Часы долго служили красноярцам эталоном точности. По ним ежедневно проверял свое время и декабрист М.Ф. Митьков - до самого последнего своего часа 23 октября 1849 года.
К сожалению, воспоминания не проливают света на многие стороны жизни и занятия Павла Сергеевича в 1833-1837 годах. Много позднее, в 1857 году, в письме к Н.Д. Фонвизиной он скажет, что был в эти годы в "аскетическом сосредоточенном состоянии". Что стояло за этим определением?
Безусловно, П. Пушкин оставался верен нравственному своему кредо: бескорыстно помогал, чем мог; хлопотал и заступался за обиженных властями (это делал он во все поселенские годы, в некоторых письмах позднейшего времени упоминает об этом), врачевал и очищал души человеческие, ибо познал, что должно протягивать руку помощи там, где сердце это подсказывает, помня закон соизмеримости, ибо помощь в духе есть наивысшая. Но в эти годы, думается, духовная сторона жизни Павла Сергеевича как никогда трудно сопрягалась с материальной. И это понятно: то был период выхода в "открытую жизнь", когда он должен был - каким угодно способом обеспечить хлебом насущным не только и не столько себя, но больного брата. Видимо, Павел Сергеевич долго размышлял над этим.
