семейными традициями его. Где младшие всегда почитали старших. Где каждый знал свои обязанности, знал, что ему делать. Всё делали в хозяйстве ладно. Сообща. «Отсюда и возникло понятие «община», Григорий Аркадьевич. Да-а».
Плоткин не верил глазам своим. Яшумов, петербуржец, потомственный до мозга костей интеллигент, намерен пойти в простой народ. Полюбить его. Сравняться с ним. Чтобы тоже лопать мясо после команды «хватай!».
Чудит наш Главный, чудит. Подпал под прямое влияние жены. И всей её тёмной родни. Точно. Обработали.
Плоткин искал свидетелей такому превращению патрона. Невероятному, дикому.
6
Рано утром сидел на кухне. С полным ртом слюней. Вчера жестоко вытащили и спрятали сигареты. Прямо из-под подушки. Не уследил. Доверчиво уснул. Сейчас в несчастной рукописи перед собой – не написал ни слова. Вот тебе и Юрий Олеша. Вот тебе и его «Ни дня без строчки». А ещё, главное, уверял всех, что это поможет держать форму. Хотя сразу сомнение берёт. Как можно сильно пить, опохмеляться каждый день и умудряться писать? Наверняка сплошные бичевания у Юрия Карловича каждое утро были. Хотел бы так, наверное, писать, хотел бы – дисциплинированно, упорно. Но опохмельная рюмка утром – и всё заканчивалось в ресторане. В ресторане Дома писателей. Где был завсегдатаем. И ушёл от такого завсегдатайства всего лишь в 60. Некоторые обвиняли короля метафор в дурновкусии, а порой и безграмотности. Однако всё же видел он и писал гениально. «Обезьянка прыгала, убегала как арка». Или «арки»? Писал смело. Не боялся выглядеть банальным, вычурным, смешным. Смело писал. Время было такое у пишущих. Один лучше другого. Ильф, Петров, Катаев. Не говоря уже о поэтах. Да-а, хорошее было время. А тут сидишь, слюну глотаешь – и ни строчки. Ни по Олеше, никак.
С тоской смотрел на раскрытую форточку. Хорошо бы пустить в неё дымного голубя. Этакого голубка. Да не одного, а нескольких. Этакую дымную стайку. Чтоб летела она себе в ясное небо, пропадала…
Сглотнул. Хотел поискать в ведре хотя бы окурок. В спальне будто резко всхрапнул трактор: смотри у меня! Ида Львовна. И дальше себе засопела.
Так издеваться над сыном!
Не разговаривал. Никакого «доброго утра». В упор не видел серую ночную рубаху на кухне.
– Ладно. На. Травись.
Схватил пачку (зажигалка в руках), побежал на балкон. Прикурил. Окутался наконец дымом. Жадно дёргал. Нагнетал дымовую завесу. За стеклом наверняка наблюдали. Пустил за спину большого льва. На тебе, мама! Любуйся!
Во двор ворвался, заиграл как сабли сигнал Савостина. Рендж Ровера Савостина. Промчался, всё так же победно махаясь саблями. Вот ещё мерзавец. Откуда узнал, что здесь живу, откуда! Не иначе – выследил. Теперь вот и этаж будет знать. С дымящейся на балконе кочегаркой. Которая не успела даже заткнуться, спрятаться. Но куда погнал в такую рань? Да прямиком в редакцию! В редакции будет поджидать. Обрабатывать, изводить Лиду.
В консервной банке задавил окурок, скорей в комнату, потом на кухню по-быстрому собрать рукопись.
– В чём дело? Что произошло? – шарахалась от бегающего сына Ида Львовна. Который уже прыгал, вдевался в брюки.
– А завтракать? А каша? Григорий!
– Потом, потом, мама. До вечера, пока.
И только мелькнула за сыном наплечная его сумка, чуть не прибитая хлопнувшей дверью…
…И всё же ошибся. Не было графомана в редакции – везде спокойные, внимательные головы у мониторов.
Здоровался со всеми, жал руки. Попытался опять прильнуть к любимой щеке – какой там! – разом отпрянули. Понятно. Привычно уже. Не любит. «Ну как ты сегодня? Как ночевала? Как Ярик?»
Сел на простой стул. Придвинулся к любимой. Стали работать. Кромсать полотна Савостина. Тут же дописывать. Прямо Ильф и Петров. Смеялись. Спорили.
Вздрогнули – Савостин возник как приведение. Как будто вытаял из воздуха.
Плоткин не растерялся:
– Доброе утро, Виталий Иванович! С чем пожаловали сегодня?
– Вот, – подал исписанный листок автор: – Это я написал интимное про Артура. Прошу добавить на страницу 120.
Автор потупился, прикрыл своё «интимное» двумя ладонями.
Редакторы, словно в долгожданный, впились в текст. Как всегда написанный каллиграфическим почерком:
«Регина томно разделась и вся изогнулась. На ней были дьявольские трусики. Артур, потеряв голову, засмотрелся».
Первой отъехала от стола Зиновьева. Натурально. С компьютерным стулом. Укрылась у художника Гербова. И там тряслась. Плоткин изо всех сил держался. Смех глотал, давил где-то в желудке:
– Молодец, Виталий Иванович… Просто замечательно… Ёмко, зримо. Непременно вставим… да… гым… хым… хах-хах…
– Надеюсь…
Савостин с подозрением смотрел на меняющуюся морду Плоткина. Как Артур на меняющуюся морду клопа. Увёл взгляд. Сказал озабоченно:
– Я к Акимову.
Опоздавший Яшумов опять увидел всю редакцию веселящейся. Опять все смеялись. И дирижировал хором, конечно, Плоткин. Который, впрочем, при виде шефа сразу отмахнул, и все поспешно вернулись на свои места. Один компьютерщик Колобов продолжал заливаться в кресле. Точно привязанный. К немалому изумлению Главного.
– «Дьявольские трусики»… Глеб Владимирович…
– Какие трусики?
– Дьявольские… – всё прыскал, не мог остановиться Колобов. – «Он, потеряв голову, засмотрелся». Глеб Владимирович…
– Кто засмотрелся?
– Арту-у-ур… Хих-хих-хих…
Так. Понятно.
– Григорий Аркадьевич! Зайдите ко мне.
Плоткин метнулся к столу, схватил листок Савостина, побежал.
Через минуту главред сам хохотал. В потолок. Нет, бороться с плоткиными и савостиными невозможно! Просто невозможно!
7
В телевизоре у Жанны из большого автомобиля вытащили субъекта в длинном пальто. Заломили руки, припечатали лицом к стеклу дверцы. Размазали на стекле. Его женщина, оставшаяся внутри кабины – пугалась, не узнавала хахаля. «Спокойно, милая. Я в порядке», жевало на стекле слова неузнаваемое лицо любимого.
Фёдор Иванович не смотрел на телевизор. Фёдор Иванович, пригнувшись, самозабвенно хлебал мясной суп. Казалось, забыл обо всём на свете.
– Губы вытри, – толкнула жена. – Усуслился весь.
Яшумов тут же мысленно записал: «усуслился весь». «УпАтрался весь» – было. Теперь – «усУслился весь». Кладезь народных слов Анна Ивановна!
Фёдор Иванович смело взял две салфетки и вытер ими губы и щёки. Довольный, светился. Как пацан. Халява. Большая халява. Святое дело. И снова хлебал.
Между тем Анна Ивановна говорила дочери:
–…Ты была тогда ещё в гипсЕ. Помнишь? Во втором классе? Прыгала на одной ножке?..
Вот опять, – отметил Яшумов. – «В гипсЕ». Где такое ещё услышишь?
Неожиданно для себя шумно потянул с ложки суп. Как Фёдор Иванович. Даже звучней, ядрёней. С переливом.
Колпинцы бросили есть и раскрыли рты.
Яшумов тут же исправился: ложку в тарелку стал погружать от себя, не загребать ею, как Фёдор Иванович. Суп подносил ко рту плавно и глотал беззвучно. За столом – аристократ размеренно кушает.
Колпинцы перевели дух. Так пугать!
Яшумов опять попытался завести разговор о серьёзном, о «приданом маленькому». О красивой колясочке ему («Знаете, чтобы в цветочках была».) О ванночке для ежедневного купания, о градуснике для воды.
Силковы умудрялись не смотреть на будущего отца, хмурились. Анна Ивановна сказала только недовольно:
– Не надо этого делать.
– Да почему же! – пытался вывести её на дискуссию Яшумов.
– Не надо, и всё. Батюшка сказал.
– Какой батюшка? Где?
– В церкви! – неожиданно зло ответила тёша. (Пора бы
