точно восхождение на гору… а ты не понимаешь…
Он снова посадил ее в такси, и теперь они ехали сперва вдоль Сены, затем через мост, мимо фонтанов на плас де ла Конкорд, где заняли место в потоке автомобилей, стремившихся вдоль Елисейских полей.
– Куда мы едем? – спросила она.
– К Пре Каталан, в Булонский лес, – спокойно ответил Франк.
Эвелина сразу почувствовала, где она хотела бы быть, где было подходящее место для нее. Она была уверена, что где-то тут, в Париже, была маленькая церковка, пустая часовня с изумительными окнами из цветных стекол, очарованная часовня, которая во время ее свадебного путешествия настолько потрясла ее, что она расплакалась. Ей казалось, что посещение этой часовни разрешит все недоумения, даст всему ясность и приведет в порядок. Но она не могла вспомнить, как называлась часовня, а такси увлекало их все дальше и дальше от нее. Они ехали уже по аллеям Булонского леса, миновали озеро, по которому люди катались на лодках.
Теперь Франк остановил такси и помог ей выйти. Не успела Эвелина сделать несколько шагов по дорожке, рука об руку с Франком, как исчезла вся ее подавленность и напряженность. Цвели каштаны и только-только что начали распускаться золотые грозди ракитника. Мир так хорош, если глядеть на него, ощущать его целиком, не стараясь раздробить на отдельные составные части. Рука Франка в ее руке – и ничего больше. Пока они ехали в такси, дождь прошел и теперь снова светило солнце. С ветвей деревьев еще капало, в воздухе пахло влажным гравием аллей. Железные, выкрашенные масляной краской стулья, на которых они сидели, были влажны и прохладны. Когда Франк молчал, Эвелина глядела на его рот. Это был самый красивый рот, какой ей приходилось видеть: когда губы были сжаты, его линия была твердой и уверенной, приводившей Эвелину в восторг. Ей казалось замечательным даже то, что от дыхания Франка равномерно поднимался и опускался его костюм. Она испытывала удивительное, страстное желание проникнуть в него, как в запертый дом, как в раковину.
– Расскажите мне о вашей жизни, – сказала она.
Он улыбнулся снисходительно, но немного беспокойно.
– О моей жизни? – повторил он. Что же можно о ней рассказать? Она вовсе не интересна, самая обыкновенная, стопроцентно нормальная жизнь. Что бы вы хотели знать? Все подробности? Что за любопытный ребенок! Ну что же; я встаю и пью апельсинный сок – привычка, которую вы далеко не достаточно культивируете здесь, в Европе, и которую я задался целью ввести также у вас. Потом сажусь в поезд и еду в свою контору, в Нью-Йорк. На автомобиле это выходит дольше – мы живем на Лонг-Айленд.
– На что похож Лонг-Айленд?
– Ну… Более или менее на Англию – вы знаете Англию? Вроде, только у нас гораздо больше бензоколонок и ужасно много пыли по дороге в город. А контора… Вы ведь знаете, на что может быть похожа контора. Диаграммы на стенах, письменные столы, письма, которые нужно подписывать, и так далее. В конторе есть дракон, который сторожит меня: мисс Митчел, моя личная секретарша. И вот я сижу там и стараюсь продавать людям апельсины…
Он закурил и стал смотреть на широкую, расстилавшуюся перед ними поляну, по-видимому размышляя, что рассказывать дальше. Тем временем Эвелина пыталась представить себе контору, город и личную секретаршу, но это ей плохо удавалось.
– У меня две собаки, – заявил Франк. – маленький шотландский терьер, комичная скотинка, его зовут Джерри, и большой дог. У меня есть также
и лошади, но они в моем имении в Южной Каролине… знаете, на юге. Вы должны были бы приехать как нибудь туда на Рождество. Вам бы понравилось.
Эвелина кивнула в ответ на это абсурдно наивное приглашение, точно так же, как она поддакивала детской болтовне Клерхен. Тем временем Франк продолжал говорить. По-видимому, он считал, что для жены судьи Дросте было очень просто съездить в Южную Каролину.
– Я всегда приглашаю туда с собой целую компанию друзей. У нас масса развлечений, мы охотимся, ездим верхом, а на Рождество туда съезжаются верхом негры со всей округи. Те, у кого нет лошади и которые не могут ни выпросить, ни занять у других хотя бы мула, приходят на своих двоих. В ночь под Новый Год мы разводим перед домом большие костры и садимся вокруг, а негры поют. Вы же знаете, негры хорошие певцы, а в полночь мы все садимся на лошадей и скачем по лесам и болотам до самого рассвета. Я люблю Каролину. Когда я состарюсь, я окончательно поселюсь там. Дом в имении большой, построен моим дедом, в колониальном стиле, передний фасад с высокими белыми колоннами, а в саду растут старые-старые дубы. Весной там все магнолии в цвету, но вам не понравилось бы там весной… в это время кругом так и кишеть гремучие змеи… Он перешел на разговор о змеях и начал бранить их, а Эвелина забылась, разглядывая его профиль. Значит вот что он называл неинтересной, нормальной жизнью. Для нее это казалось таким романтическим, что она слушала, затаив дыхание. Чужой… чужестранец из далеких, далеких мест… Весну я обычно провожу в Санта-Барбаре. Вы знаете, где это? Нет? В Калифорнии, на берегу Тихого океана. Очаровательное местечко. Там живет моя бабушка. Она очень стара, ей почти девяносто лет. Настоящая сеньора. Если я хочу угодить ей, я говорю с ней по испански. По испански я говорю отвратительно, еще хуже чем по французски. Ее дом тоже совсем испанский самый старый в Санта-Барбаре. На балкон ведет лестница. Патио внутренний дворик – просто замечателен. Ребенком я очень любил ездить туда. Я помню, что в дни фиесты, больших праздников, бабушка одевалась в полный испанский костюм: мантилья, высокий гребень и всякое такое, а по ночам были серенады. Но теперь я езжу туда только тогда, когда действительно должен поехать, чтобы посмотреть на апельсиновые плантации и присмотреть за делом.
Забавно, мой отец был англичанином до мозга костей, ему не передалось ничего от его матери, но зато некоторые ее черты повторились во мне…. Он взглянул на свои смуглые, золотисто-коричневые руки. Эвелина тоже посмотрела на них. Она еле могла удержаться от того, чтобы не поцеловать их. Она уже сделала это раз или два и каждый раз на лице Франка появлялась та же испуганная, смущенная улыбка.
– Что с вашим пальцем? – спросила она и слегка коснулась указательного пальца его левой руки, придерживавшего сигаретку. Палец плохо сгибался.
– Памятка великой войны, – небрежно ответил он. Мускул разорван, но это меня не беспокоит. Я
