его головы. Женька наблюдала за ними широко раскрытыми глазами, не в силах вникнуть в происходящее.
– Мне только подписать… медосмотр. – Юноша в толстовке потряс обходным листом.
Каково это, быть взрослым парнем, ходить на дискотеки с девочками и при этом сидеть в очереди к педиатру наравне с новорожденными, потому что ты взрослый – но недостаточно?
– Всем только подписать! У нас температура! – взвизгнула мать угрюмого румяного парня лет семи, румяного от температуры, сытости или стыда.
– Непонятно, непонятно ничего, – сказала Женька.
– Входите, – крикнули из кабинета.
Мать младенца, который то затихал, то принимался за старое, была первой в очереди, но продолжала неподвижно стоять, Женькина мама тронула ее за плечо, указала на дверь. Когда сверток в переноске исчез в дверях кабинета педиатра, Женькина мама подняла погремушку и протянула задумчивому отцу, который в кабинет не вошел.
– Непонятно ничего, – повторила Женька.
Юноша с медосмотром резко стартовал по кишке коридора поликлиники, почти вприпрыжку, словно на зов. Не стал дожидаться. Передумал. Придет позже, когда станет не так.
– Та-ак непонятно! – возмутилась Женька.
Женщина с младенцем вышла из кабинета, очень быстро, как будто ей тоже надо было только подписать, ее муж устремился им навстречу, и они медленно и печально побрели по коридору, держа переноску с ребенком с двух сторон, как тяжелую ношу, точно ведро с камнями, почти пригибаясь к земле.
Наступила очередь нервной матери и ее румяного сына. Коридор опустел.
– Ты испугалась?
Нет, Женя не испугалась, Женя любопытствовала.
Они поссорились? Почему родители малыша так странно себя вели? Почему не утешали его словами? Почему не спели колыбельную? У них нет слуха? Не только музыкального? Как это вообще нет слуха, так не бывает.
Она объясняла. Да, ничего не слышат, поэтому и говорить не могут. В нашем привычном понимании не могут. Разговаривают жестами. Для таких людей, как родители малыша, разработали специальный язык, который они переводят на язык рук. Так они умеют общаться между собой. Красиво, ты заметила? – будто ткут невидимый ковер из невидимых слов… На самом деле музыку могут слышать, только по-своему. Как ни странно, они ее могут даже писать. Был такой композитор – Бетховен, он почти совсем оглох, а потом написал еще четыре симфонии и другие произведения. Такие люди могут слышать музыку через вибрации. Это колебания воздуха, которые мы не замечаем, такой резонанс…
Мальчик в кабинете заорал. Завопил: я не хочу анализы!
…В конце концов, музыку можно писать и мысленно. Когда знаешь ноты.
Но я не хочу в музыкальную школу, мама, я хочу выучить этот жестяной язык. Научи меня. Как-как? Супдепереводчик? И ты что же, так плохо училась в школе, что так его и не выучила? Почему этому не учат в школе? Это же самый главный предмет должен быть. Когда я вырасту, я стану супдепереводчиком.
Шустрая девочка своими заявлениями всегда ставит ее в тупик. Еще недавно Женя мечтала стать археологом.
Она подумала о себе. Кем она хотела стать в шесть лет? В десять ясно кем, а в шесть?
Непонятно, ничего непонятно. Она ищет потерянное время, она скучает по матери.
Ты скучаешь по мне, Женька, в садике? А в школе будешь скучать?
Дверь хлопает. Мальчик канючит и торгуется: только не кровь из пальца, давай только не из пальца, почему нельзя из ноги?
У них хорошие анализы. И Женя совсем не боится их сдавать.
Но в садике на следующий день – катастрофа. Женя перестала разговаривать. Сочинила свою собственную дактильную азбуку. Показывает на пальцах буквы, которые в ее представлении соответствуют алфавиту, и воспитательнице предложено выучить этот вымышленный язык, иначе разговаривать Женя не желает. Девочка рано научилась читать, девочка придумывает странные игры, хорошо, что девочке скоро в школу.
– Это все от одиночества, – недовольно констатирует Женя-старший. – Она становится такой же странной, как ты. Все от одиночества. Я знаю, ты хочешь сказать, что я тоже в семье один. Но не забывай, какая у меня семья. Приемы, дети маминых подруг, цирк или театр по воскресеньям. Мне некогда было скучать. Почему я так же не развлекаю свою дочь? У меня много работы. А ты, я не виноват, что ты не любишь цирк. Но если бы Женя была не одна…
Так он впервые заговаривает о втором ребенке. О том, что это пойдет на пользу им всем. Как будто речь идет о поездке на море.
Гостеприимство Веты закончилось на пакетике случайных карамелек из дорожной сумки. Кофе не осталось, она разделалась с тем, что был у нее с собой, за два дня, посему заварила сомнительный чай из коробки, которую нашла в шкафчике, и теперь наблюдала, как чашка обрастает розоватыми помадными следами, которые оставляет Нина. Наверное, потому, что чай горячий, а ей хочется быстрее его выпить, она попеременно держит чашку то в правой, то в левой руке, множит фантики от конфет, пока Ивета с удивлением смотрит на безнадежно вытертую клеенку, которая только сейчас обратила на себя ее внимание, нужно будет поменять, найти какой-то компромиссный вариант, может быть, скатерть, впрочем, какая разница, она все равно не сидит за этим столом. Ивета почти не ест, поэтому и с угощением туго – или забывает, или просто не хочет, – еще она успела забыть, какая Нина активная, и теперь жалеет, что сообщила свой адрес. Вдруг это войдет у них с Ядоловом в привычку: часто бывать у нее в гостях. Впрочем, кажется, Володе она нравится не больше, чем он ей. За стенкой бормочет телевизор, вот кто его отличный собеседник.
Нина допивает чай, вскидывается на реплику Ивы о том, что город слишком серый и ему не хватает красок и настроения, со знанием дела рассуждает, что сейчас везде одинаково: сырость, слякоть, плохие дороги, можно подумать, в твоей столице ранней весной Диснейленд. Потом с напускным равнодушием отправляется исследовать квартиру, поочередно заглядывая в ванную, туалет, рассматривая прихожую. Выносит вердикт, что квартира, конечно, не фонтан. Интересуется, чем Ива занималась целую неделю. Ивета не знает, что ответить. Большую часть времени она гуляла по городу и собиралась съездить к маме, но так и не нашла в себе сил. Ничего, до годовщины еще есть время, она возьмет себя в руки и съездит, к тому времени окончательно сойдет снег и можно будет поменять цветы.
Володя не отвлекается на их появление в комнате, Нина озирается по сторонам, выглядывает в окно.
– Вот. Телевизор хороший, – говорит она между прочим. – Много каналов, наверное?
Ивета отвечает, что не смотрит телевизор, Володя уточняет, что каналов сорок четыре, так чем ты занималась, снова спрашивает Нина.
– Я просматриваю вакансии, но пока что-то…
– Надо как-нибудь собраться, нормально обсудить, что с тобой можно сделать. В смысле куда тебя пристроить.
– А у вас много знакомых?
– У Володи. Наши же все укатили, как ты, сразу после школы. – Нина ложится на диван, ворочается на нем из стороны в сторону, как кошка: ничего, вполне удобно, – велит Володе собираться, нужно еще постирать, мы все делаем вместе, хвастается Нина, и Иве тоже пора подумать о том, как не заскучать в одиночестве. Найти себе мужчину. Все-таки это очень странно, что она решила вернуться. Нужно расширять границы возможного, а Ивета все профукала, по глупости небось, подумаешь, несчастная любовь, но терять из-за этого прописку в столице!
Моя главная потеря похожа на апокалипсис, все остальное – просто медленное отмирание каких-то клеток, каких-то частиц, если бы можно было ускорить этот процесс, но увы. А для жизни в таком состоянии нужна практика. Даже аксиома подлежит заучиванию наизусть. Однако вы молодцы, ребята, что-то включили во мне, я чую, нечто живое еще теплится, возмущенно отвечает на несправедливость, это уже было, было, какое головокружительное дежавю! – и, пожалуй, с меня довольно этих вопиющих совпадений, пожалуй, я больше не смирюсь. Я больше не умею держать чувства под колпаком, заматывая в целлофан и не допуская обид – рассадников негатива. Теперь я умею только жечь напалмом, всю
