-- Здорово! -- Дядя Сережа присел перед Венькой глаза в глаза, крепко поцеловал его, а потом, подхватив подмышки, так швырнул вверх, что верхушки сосен разлетелись в разные стороны. -- Как дела, герой!
-- Вы к нам?
-- К вам, к себе -- на родину, понимаешь, прибыл! К мамаше! Мы с Ленкой вдвоем! Вот она обрадуется -- уже спрашивала.
-- А тетя Клава?
-- Шшш! -- он приставил палец к губам и помрачнел. -- Это, брат, отдельная история, она с мужиками случается, -- мы теперь с Ленкой вдвоем. Примешь?
-- А то! -- подыграл Венька!
-- Так Новый год на носу! Подарки заготовлены! А елка?
-- Ёлка? -- переспросил Венька. -- В лесу не разрешают... лесник и милиция...
-- Да ну!? А ты, небось, знаешь, где они сторожат?
-- Вообще-то не очень... но где лесник живет, знаю...
-- Это главное! Правильно выбрать ориентиры! Понял? Это в летном деле -святое, чтобы не только туда, но и обратно... так,-- добавил он совсем другим голосом. -- Прямо сейчас и двинем. Контакт!
-- Есть контакт! -- радостно ответил Венька. -- А сумка?
-- Боекомплект через плечо! -- Скомандовал летчик, вытащил из- за отворота куртки бутылку водки, банку консервов, батон и что-то в промасленной бумаге, запихнул все это в Венькину противогазную сумку -- она сильно потолстела. -Не тяжело? Тогда вперед!
Ёлочки им выбирал сам лесник. Две пушистые красавицы дожидались, прислоненные к стене у крыльца, пока дядя Сережа с хозяином дома тратили "боекомплект". Веньке досталась миска горячих щей и ломоть колбасы из промасленной бумаги -- так вкусно он никогда не ел! Его разморило прямо тут же, на крошечной темной кухоньке. Он отвалился к стене и задремал. Пока бутылка не опустела, он слышал смутно разговор о войне, о верности, о холостяцкой жизни, будь она неладна.
-- Все бабы одинаковые! -- утверждал лесник.
-- Не скажи! -- возражал летчик, что-то добавил шепотом, и они рассмеялись. Венька в этот момент пошевелился. -- Во! Заинтересовался! -- Зароготал летчик, и ему тихонько тенорком вторил лесник. -- Настоящий парень будет! Отец у него мировой мужик! Ну, все! Добавлять не будем, а то елки замерзнут!
-- Заходи, -- обнял дядю Сережу лесник на прощанье. -- Если кто спросит, скажешь: "От Щербатого. Все!"
Тот Новый год они встречали вместе. Маленькая Ленка героически досидела до полуночи, послушала бой часов, доносившийся из тарелки, голос Левитана --"С новым годом, дорогие товарищи!", и уснула прямо на стуле. А Венька сидел еще долго, крутил подаренный дядей Сережей не шуточный перочинный ножик и вполуха слушал, что говорили взрослые.
Теперь, по дороге к лесу ему почему-то вспоминалась только одна часть разговора, когда дядя Сережа уже стащил с себя гимнастерку, повесил сзади на спинку стула, и золотая звездочка Героя висела вниз головой. Они сидели с отцом, наклонившись через угол стола друг к другу с зажатыми в руках стопками, потные, взъерошенные, и говорили вполголоса.
-- Тебе, Лазарь, считай -- повезло, что тебя в сорок втором шарахнуло...
-- А тебе, -- возражал отец
-- И мне, дураку, -- соглашался дядя Сережа. -- Триста двадцать пять боевых вылетов... и живой! Может, от дурости и живой -- на рожон лез так, что никто поверить не мог... что говорить, судьба...
-- Судьба, -- согласился отец, -- и у Лени судьба.
-- Хватит, -- вмешалась мама, -- Хватит! -- и заплакала.
-- Все! -- тихо отрезал отец.
-- Все! -- подтвердил дядя Сережа, -- Пусть ему земля пухом будет!
-- Пойдем! -- позвала дяди Сережина мама, высоченная, седая, гладко причесанная старуха, -- Пусть пьют, грехи смоют. Не трогай их, -- и обняла маму за плечи.
-- Я тебе скажу, Лазарь, -- дядя Сережа так наклонился к отцу, что они сошлись лбами. -- Мы их, конечно, победили... но войну не выиграли... -- он совсем понизил голос: я хоть и летал четыре года, а и на землю спускался. Аэродромы то не в городах, а в поле -- ты бы посмотрел на их фольварки... они быстро встанут, а наши так и будут в грязи всю жизнь...
-- Что же делать, Сергей, что делать...
-- Не знаю... да от столиц подальше... вот я летаю на севере -- там и народ получше, и житуха полегче... думай, сам думай... Это Венька запомнил крепко. И взгляд отца, сказавшего, обернувшись к нему: "И не болтать!.." Дядя Сережа тоже обернулся, положил ему на шею тяжелую ладонь, притянул к себе и добавил: "Он мужик надежный! Проверено." Вот сейчас по дороге в утренних сумерках Веньке в скрипе снега слышались голоса того разговора и непонятным образом связывались с его нынешними переживаниями и тоже запомнившейся ему не очень понятной фразой Белобородки, когда тот объяснял, как надо читать текст роли, вникая в глубину каждой фразы: "Вы черную смородину когда-нибудь ели? Снаружи спелая ягода совершенно черная, а внутри? Нет. Она не черная -- она темно бордовая. Вот и доберитесь до содержания каждой фразы и поймите, какого она цвета..." Венька чувствовал тут что-то общее, но пока еще не мог понять... и его удивляло, как дядя Сережа запросто, на одном языке разговаривал и со Щербатым, и с отцом, и они говорили о каком-то им одним видном цвете, который Веньке пока был недоступен.
С елкой проблемы не оказалось. Щербатый сам выбрал ему две штуки, отломил кусок пирога с капустой, проводил до опушки "Мне в ту же сторону", велел кланяться Сергею, если прилетит, и обещал зайти выпить рюмку водки по случаю Нового года. А куда, ему объяснять долго не пришлось -- дачу генерала, на которой жил Шурка, он знал, и школу тоже...
ГЛАВА Х. МАМА.
Новогодний спектакль прошел с таким успехом, что его пришлось сыграть трижды! На первом (еще в старом году) было столько зрителей, что стояли вдоль всех стен, сидели в проходах и к середине первого акта пришлось открыть двери, чтобы не задохнуться.
Белобородка не выходил из своего кабинетика и так накурил, что когда открывалась дверь, оттуда валил дым, как пар в морозный день. Верочка кипела в кулисе: подавала реквизит, подкалывала отстегнувшиеся шлейки, шипела на суфлера и командовала занавесом -- была мотором спектакля. А артисты после первых пяти минут волнения вдруг ухватили ту необъяснимую волну, которая возникает в зале лишь на удачном спектакле, и понеслись на ее гребне в зал. Эта волна ударялась о зрительские сердца, закипала там смехом, вздохами восторга и сожаления, удивлением и общими ремарками и откатывалась снова на сцену, чтобы там еще больше воодушевить и вдохновить молодых энтузиастов. Действительно, исчезла четвертая стена, и Белобородка по доносившимся звукам уже понимал, что УСПЕХ! Что ему удалось компенсировать все недостающие составляющие спектакля юношеским энтузиазмом, детской непосредственностью и безграничной самоотверженностью своей удивительной труппы. Он добился сейчас того, о чем мечтал на профессиональной сцене, и что очень часто наталкивалось на вещи непреодолимые, ему неподвластные: запреты, страх, оглядку опытных зрителей, когда актерские амбиции и умение отступают перед разумом и суетой окружающей жизни, в которую играют все одинаково плохо и на сцене, и в зале. Он добился своего -- победил. Он не умер еще -- рано его списали! Дорогие ему мальчишки и девчонки, конечно, не понимали всего того, что творилось в его душе, но были заражены его серьезностью, его умением отдаваться без оглядки происходящему на сцене, а не около, -- они не умели анализировать это, но зато с детским обезьянниченьем подражали и добивались большего, чем порой иные профессиональным навыком. Триумф завершился совершенно неожиданно! В двух газетах появились заметки об их "Двенадцати месяцах" -- такого вообще не предполагал никто, даже не мечтал. Больше всех был счастлив Белобородка. Если бы только знали редакторы, как ему нужна была эта реабилитация после его долгого и не добровольного переселения в Сибирь и трудного возвращения. Все заповеди и нормы поведения новоявленные актеры выполняли неукоснительно
-- никто не пытался выглянуть в зал, не общался с публикой в антракте -- за кулисы никого не пускали, чтобы не болтались попусту и не отвлекали перед выходом тех, кто стоял "у черты", и только Вера хлопала по плечу каждого и говорила --"Давай!"
Но со сцены, со своего возвышения Венька, не нарушая строгого запрета "Не коси в зал со сцены!", ясно видел публику. Он каркал с верхушки елки раскатисто и вдохновенно. На каждую такую своеобразную тираду публика реагировала бурно и радостно, а он доводил интонацию до крайней степени: то это было "Кар -- осуждение, ну и ну!", то "Кар -- удовлетворение и восхищение!" В голове его звучал голос мастера "Не так каркаешь!" И он так значительно и требовательно это говорил, что Венька запомнил навсегда...Короче говоря, без дела он не сидел, Белобородка точно обозначил места, где надо было "раскусывать ягоду смородины", и он отыгрывал без слов ситуацию. Но поскольку крутиться ему на своем возвышенном месте было никак нельзя, чтобы не грохнуться, а стоял он лицом к залу чуть в глубине -позиция для наблюдения оказалась самая подходящая. Эсфирь по-детски заливалась и все время вынимала платок из маленькой лакированной сумочки, промокала слезы в уголках глаз и снова прятала его. Фейгина было слышно, так он шумно вздыхал или вместо смеха произносил какое-то "гы-гы-гы".
