что с ним будет, теперь, когда мы одни, и еще он мог бы мне сказать, придется ли мне уехать из Холленхузена, он же не обидится на меня за этот вопрос, Макс не обидится, он, который наверняка приехал сюда только затем, чтобы спасти что-то, он все прекрасно понимает.
— Итак, Бруно, — говорит Макс, — представь себе, что это твоя земля, от насыпи, там, вдали, досюда, вся твоя и записана на твое имя. Что стал бы ты делать?
— Эта земля — собственность шефа, — отвечаю я, — он ее поначалу арендовал, а потом купил, и все, что здесь создано, все это создано по его планам, ему принадлежит здесь решающее слово и всегда будет принадлежать.
— Ладно, — говорит Макс, — но предположим, она вдруг станет твоей, ты будешь ее владельцем, сможешь по своей воле распоряжаться всеми участками и посадками. Что стал бы ты делать?
Чего он хочет, почему ставит такие странные вопросы, это какой-то другой Макс, Макс, обуреваемый задними мыслями, может, он даже хочет поставить мне ловушку, теперь, когда все покатилось под уклон, как говорит Магда, как говорит Лизбет.
— Что стал бы ты делать? — снова спрашивает он.
— Шефу, — отвечаю я, — я бы сейчас же все со всеми правами передал шефу, ведь он способен сделать, что никто другой не способен, и ведь только ему подобает здесь распоряжаться.
Моя жестяная коробка с вишневыми косточками; там, где он сидит, в выемке между камнями, припрятана моя коробка, но я не стану ее доставать, не сейчас, у него на глазах я не хотел бы колоть вишневые косточки. Я чувствую, что он хочет задать мне еще вопросы, хочет еще порасспросить меня, а молчит потому, что нам машет с дороги у живой изгороди Иоахим и быстро идет к нам, так, словно искал нас, я уже слышу поскрипывание кожаной подшивки его бриджей. Всегда ему надобно носить с собой тросточку, полированную тросточку из черного дерева, которую он уже не раз приставлял мне к груди, когда разговаривал со мной, когда напоминал мне о чем-нибудь во второй раз. Они обменялись быстрым взглядом — я понимаю, что они хотят что-то обсудить, — Иоахим подает мне руку, он, который последний раз подал мне руку в мой день рождения, и наконец спрашивает:
— Все в порядке, Бруно?
— Да, мы тут немного посидели, — говорю я и хочу сразу же сделать то, что он ждет: возвратиться в упаковочную.
Но его тросточка пока возражает.
— Послушай, Бруно, нам надо кое-что уладить. Надо собраться всем вместе. В крепости все считают, что тебе надо как-нибудь вечером подняться к нам. Мы известим тебя.
Ну вот, час настал, теперь они меня отошлют, после всех этих лет, может, и мне дадут на прощание фотографию и какую-то сумму денег, как Лизбет, торжественно вручат, а потом захлопнут за Бруно дверь; но до того я еще поговорю разок с шефом, с ним, которому я всем обязан, который назвал меня однажды своим единственным другом. Я попрошу шефа оставить меня у него, я принесу ему все, что у меня в тайниках, он нуждается во мне, он войдет в мое положение.
— Ты понял, Бруно? В крепости, в один из ближайших вечеров.
— Да, — говорю я и спрашиваю: — Мне придется уйти?
И опять они обменялись взглядом, Иоахим смотрит на меня с удивлением, не иначе, как если б я сказал что-то запрещенное.
— Об этом речи не было, Бруно, — говорит он, на этот раз не покачав головой.
Кивком он приглашает Макса, который с готовностью следует за ним; им надо много сказать друг другу.
Какой же ералаш в моей голове, мне надо наколоть вишневых косточек, горсть горечи, ядрышки помогут мне обрести покой, ясность, мне нужно составить план, чтобы, когда они меня позовут, план был готов. Нет, я не уйду с бродячими ремесленниками и в город не уеду, охотнее всего я бы уехал к морю или туда, где сажают леса, сосны приморские, может, на какую-нибудь косу. Желтый плот. Команда, выстрелы, крики. Топот ног. Они объявили шефа недееспособным. Солдаты штурмуют командный холм, штурмуют палубу, устремляются в низину, прыгают с оружием и снаряжением в воду; сбор после атаки, фонтаны брызг над тонущими.
Может, шеф тоже хочет уйти, тогда я буду его сопровождать, просто пойду вслед за ним. Была бы у меня хоть та окарина, которую я нашел под карликовыми елями на месте старого бивака, она была грязная, липкая, но, когда я вымыл ее в мыльной воде, она опять стала издавать звуки. И шеф как-то сказал:
— Кто эти звуки услышит, пойдет вслед за ними, продолжай упражняться, Бруно.
И еще он сказал:
— Когда ты будешь достаточно хорошо играть, все здесь за тобой последуют, даже буки и вязы, все наши посадки.
Но остается еще то место, которое избрал муж Ины, когда не нашел для себя никакого выхода; он, который, когда жил здесь, всех оттеснял, брал на себя всю ответственность и был на голову выше всех остальных, только не шефа, — Гунтрам Глазер — просто пошел на железнодорожный путь, лег там на рельсы и стал ждать ночного поезда в Шлезвиг.
Скоро, Бруно, скоро они тебя позовут. Ограду я оставлю чистой. Кто найдет скорлупу вишневых косточек, подумает, конечно же, что здесь мышиный склад.
Экспедиционный сарай; здесь, где теперь упаковочная, стоял когда-то наш экспедиционный сарай, меня не было, когда его снесли, возвели же мы его для нашего первого Дня открытых дверей, ранней осенью. Я тогда не знал, что такое День открытых дверей, это была идея шефа, он многого ожидал от этого дня в те времена, когда Доротея, как только мы расходились по своим каморкам и они оставались внизу одни при тусклом свете, вечно ему на что-то жаловалась. Она подсчитывала и показывала ему, как возросли их долги, не упрекая, но озабоченно говорила ему об огорчениях, какие испытывала она, сталкиваясь кое с кем из Холленхузена, эти люди рекомендовали ей вернуться туда, откуда она прибыла, — только потому, что Доротея рассказывала в лавке о тьме-тьмущей черники и грибов в Роминтской пустоши; жаловалась она и на какие-то обиды, что наносили ей в местном самоуправлении, и на то, что в большой Ольховой усадьбе нам больше не продавали ни яиц, ни молока.
— Они относятся к нам как к чужакам, — говорила Доротея.
Шеф, который по вечерам часто еще вносил записи в поквартальную книгу или просматривал картотеку, куда заносил данные о наших первых, еще мизерных торговых операциях, отвечал ей не слишком речисто, может,
