выпуская ее из объятий.
– Окончательное решение будет принято примерно через неделю. Я буду при этом присутствовать.
– Не нужно.
– Я знаю, что вы неплохо говорите по-норвежски, но если хотите…
– Спасибо, – перебил я. И объявил: – Ты тоже прекрасно говоришь на этом языке. – А потом продолжал говорить о самом главном: – Совершенно не важно, откуда я родом.
Подозреваю, что мое отречение от родной земли показалось ей верхом идиотизма, потому что вместо ответа она опустила глаза, в которых сияло спокойствие, а я ужаснулся и полюбил ее сильнее прежнего. Разумеется, важно все то, что важно для нее! Какого хрена я не итальянец? А? Зачем меня угораздило родиться в Барселоне? Я предал анафеме отца и мать (нет, не мамулю, нет, ее я тут же снова спас) за то, что они не подсуетились, чтобы я родился в Монтескальозо. Я уже многие века был так отчаянно влюблен в валькирию, что препятствие, состоявшее в том, что я не итальянец, было мной немедленно забыто. Я взял ее за руку и тут же отпустил, потому что рука ее жгла меня, и тут она снова коснулась моей кожи кончиками пальцев, как будто пробуя ее на вкус. И улыбнулась:
– Возможны затруднения. – И, чуть потише: – Ваш случай непростой. Они даже хотели прибегнуть к медицинской экспертизе.
– Господи, если ты рядом, мне не страшна ночь.
– Хорошо: я вызвала такси, если хотите, можем поехать вместе.
Счастье было близко, и я впитывал его всеми порами кожи. Теперь мне стало ясно, почему после бегства из пустыни судьба гнала меня вперед до тех пор, пока я не попал в Осло, город мира и радости. Там ждала меня Изольда [122].
– Возьми меня к себе в постель, богиня.
Из ее раскрытого рта, девственного, смущенного, непокорного, не вырвалось ни звука, и я решил немного ей посодействовать:
– Хорошо, Элоиза. Знаешь, где мы с тобой можем отдохнуть?
– Выход на стоянку такси через ту дверь.
– В Доре. Это тихий израильский поселок в районе Салоу, в пятидесяти километрах к северу от Тель-Авива и в двадцати километрах к югу от Хайфы. Прелестный вид на пляжи и порт, где пейзаж за последние годы нисколько не изменился и до сих пор сохранился традиционный образ жизни рыбаков и вековечное искусство приготовления пищи. Вас ждет Израиль с человеческим лицом, и вы найдете, что оно прекрасно. Давай я забронирую билеты на двоих в авиакомпании «Эль Аль»? Там мы могли бы провести грядущее тысячелетие.
Она слушала меня очень внимательно, и мне захотелось быть с ней откровенным.
– Да, – сказал я. – Поедем в Дор, если мне в конце концов дадут норвежское гражданство.
Тут в голове у меня возникло мимолетное видение того, как доктор Веренскиольд подписывает документы и выдает мне паспорт на долгие годы тихой и мирной норвежской жизни с моей валькирией. Внезапно я побледнел: доктор Веренскиольд, чтоб его кошки драли! Ведь он же еще ничего не подписывал! Я весь вспотел:
– Тебе придется немного подождать меня, Элоиза. По непредвиденным обстоятельствам у меня возникло неотложное дело.
– Вы же мне только что сказали, что…
– Всего одну минуту, – перебил я. – Ты подождешь меня здесь, любовь моя?
Тут я крайне бестактно поглядел на часы. Она мотнула головой, как будто говоря, ничего не поделаешь, и посмотрела мне вслед. Я не замечал, пока не стало уже слишком поздно, как помутился цвет речной воды. Окрыленный надеждой, как средневековый рыцарь, я поспешил вверх по лестнице, как мог, расталкивая бедных несчастливцев, не знавших Элоизы, пытаясь быстрее предстать перед доктором, согласиться на все условия принятия гражданства без малейшей поблажки, не споря, не устраивая сцен, подписать все как можно скорее и вернуться к своему счастью.
Ничто и никогда не происходит так, как мы хотим. Даже в Норвегии. Разве он не знал, этот доктор Веренскиольд, что валькирия Элоиза ждет меня у подножия горы вашего министерства, а глаза у нее цвета потока в ущелье? А, доктор Веренскиольд? И все-таки он заставил меня ждать семь долгих и беспокойных минут. Одну, две, три, четыре, пять, шесть, семь унизительных минут, способных навеки разлучить меня с моей вечной любовью. А потом, когда я уселся перед ним со средиземноморской льстивой улыбкой, доктор два часа протирал себе очки и молча на меня смотрел с тем же самым выражением, что и отец, когда говорит, что же нам с ним делать, с этим парнем, что с ним делать, а, мама? Тебе я не оставлю ни машины, ни коня, ни ружья; всего этого ты недостоин. Отец всегда обращался со мной так, будто я не человек… Оставим это, а то мне противно, а блевать я не хочу.
– Мы все еще не можем заключить, что у вас есть постоянная работа, господин Масдешашарт.
Хорошо. Выжгите у меня на плече серию и номер. Да здравствует Норвегия. Мне пора. Мне нужно идти.
– И все-таки у меня есть стабильный и регулярный доход.
– Я о работе, господин Масдешашарт.
Если бы вокруг меня не собралось столько народу, я взял бы этот разрезной нож и раскроил бы канонику двойной подбородок. Я хочу стать норвежцем, потому что люблю Элоизу, и все тут.
– У меня завтра интервью: пойду работать монтером, чинить стиральные машины на дому.
– Неплохо… – Тут он на полчаса задумался. – Может быть, вам это подойдет.
Я приврать люблю, доктор. Особенно если моему вранью верят.
– Ubi bene, ibi patria [123].
– Чего? – недоверчиво протянул каноник, опасаясь, не зашифровано ли в этих словах тайное послание.
– Я говорю, что всем сердцем люблю Норвегию, доктор Веренскиольд.
– У меня нет оснований подвергать ваши слова сомнению, но похоже, что к вам многие наши граждане особой любви не питают. Вы задолжали за три месяца хозяину гостиницы, и на вас поступило в общем и целом шестнадцать жалоб, согласно которым вы совершенно не умеете себя вести.
Ублюдки поганые, норвежцы, нечего вам делать, кроме как не давать мне жить спокойно, потому что я не блондин, и ростом не вышел, и пиписька у меня крошечная.
– Я уверен, что это какое-то недоразумение, доктор Веренскиольд.
– Шестнадцать недоразумений.
Краткость доктора была оскорбительна. Однако он играл на своем поле, и мне нельзя было поддаваться на нескончаемые провокации зрителей. А посему я улыбнулся и, будучи, братие, заложником любви в руках судьбы, желающим лишь вернуться к своему потоку в ущелье, решил, что собеседование окончено.
На обратном пути в вестибюль я был готов кричать, что я счастливейший человек в мире. Было полно народу, и на эскалаторах никого обогнать было невозможно. Поэтому я вытянул шею, глядя туда,
