Учитель растерянно забегал глазами по портретам вождей и красным плакатам.
- Как сказать. Если власть их раскулачивает, значит, знает за что.
- Я вас прошу ответить совершенно прямо: как вы оцениваете действия власти,- правильно ли она поступает, когда раскулачивает богатеев?
- Конечно, постольку-поскольку партией выдвинут лозунг о ликвидации кулачества как класса... Постольку-поскольку кулачество противится коллективизации...
- Вы это ваше "постольку-поскольку" бросьте. Прошу вас, гражданин, не петлять. Одно слово: следовало, по-вашему, раскулачить их? Да или нет?
Мужики тяжело глядели на учителя и ждали. Он был бледен. Старательно высморкал в скомканный платок красненький свой носик и ответил, запинаясь:
- Ну, ясно: следовало.
Мужики всколыхнулись. Говором и криком закипело собрание.
- Ишь, какой ныне стал! Правильно,- говоришь? Следовало? А забыл ты, кутья пшеничная, как отец твой долгогривый из нас кровь сосал? Гражданин председатель, примай заявление: его отец был дьякон! У него корова есть да свинья, его самого раскулачить надо! Мальчишка у него летось помер, так панихиду по нем служил в церкви!
И пошли выкладывать. Секретарь старательно записывал, что рассказывали мужики. Учитель сидел понурившись и молчал.
Ребята, смеясь выходили из школы. Ведерников хлопнул Лельку по плечу.
- Молодчина Лелька! Одним, понимашь, вопросом показала его белую шкуру. Ну и ло-овко!
* * *
Заехал инструктор окружкомола [20], носатый парень с золотистым чубом, в больших очках. Знакомился с работой местного и
приезжего комсомола, одобрил энергию. Одного только не одобрил: что в местной ячейке не хватает учетных карточек и комсомольских билетов. Потом нахмурился и вынул записную книжку.
- В окружкоме, товарищи, получена информация, что какая-то комсомолка приезжая проявляет явный правооппортуни-стический уклон. Ведет агитацию против раскулачивания, пишет крестьянам жалобы...- Полистал книжку.- Ратникова фамилия.
- Что-о?!
Ведерников расхохотался. Лелька вскочила.
- Это я - Ратникова!
Инструктор сурово сверкнул на нее очками.
- Ты?
Ребята дружно смеялись, и дружно все встали за Лельку,- и приезжие, и местные. Рассказывали о ее энергии и непримиримости, об умении организовать молодежь и зажечь ее энтузиазмом. Обида Лельки потонула в радости слышать такой хороший и единодушный товарищеский отзыв.
Инструктор почесал горстью в золотой своей копне.
- А как будто жаловались партийцы и комсомольцы... Ну, видно, ошибочка. Вот и ладно!
* * *
Весело и дружно работала ватага ребят. Сошлись они друг с другом. Приезжие были поразвитее и много грамотнее деревенских, занимались с ними, читали. Лелька была руководом и общею любимицей. От счастливой любви и от глубокого внутреннего удовлетворения она похорошела неузнаваемо.
Только Юрка держался в стороне. Совершенно невозможно было понять, что с ним делается. Работал он вяло, был мрачен. Давно погасла сверкающая его улыбка. Иногда напивался пьян, и тогда бузил, вызывающе поглядывал на Лельку, что-то бормотал, чего нельзя было разобрать. Близкие их отношения давно уже, конечно, прекратились. Он становился Лельке тягостен, и никакой даже не было охоты добираться, отчего он такой.
Ехал как-то Юрка на розвальнях из соседней деревни. За-свинцовели на небе тучи, закрутился снег с ветром. Юрке предоставить бы лошади самой найти дорогу домой, но он,- городской человек,- стал править сквозь вьюгу, сбился на цельный снег и начал плутать.
Уже в сумерках наткнулся на жердяную изгородь, за нею темным стогом высилась крестьянская рига. Разобрав жерди, подъехал к избе с огоньком в окнах, стал стучаться, попросил приюта.
- Какая деревня?
- Полканово.
- До Одинцовки далеко?
- Эва! Осьмнадцать верст.
- Во куда заехал! Ну, товарищ, приюти. Сбился с дороги, закоченел.
- Зайди, зайди, чего ж там!
Нестарый мужик с бритым лицом ввел Юрку в избу. Горница была полна народа. Сразу стало Юрке уютно и все близко: в красном углу, вместо икон, висели портреты Маркса, Ленина и Фрунзе. За столом, среди мужиков и баб, сидела чернобровая дивчина в кожанке, с двумя толстыми русыми косами, с обликом своего, родного душе человека.
Хозяин сказал:
- Садись, парень. Пообожди маленько, сейчас кончим заседание.
Горячо говорили, размахивая руками. Об учете инвентаря и тяговой силы, о том, как добыть формалину для протравливания семян. Дивчина писала и делала арифметические подсчеты.
Юрка шепотом спросил соседа:
- Что это у вас за собрание?
- Колхозники. Обсуждаем план посевных работ.
Юрка с изумлением глядел: нет мрачных лиц, взглядов исподлобья. Глаза светлые, спорят все с живостью и с интересом, как о своем деле. Необычно это было для Юрки.
Мужики расходились. Хозяин подошел к Юрке, стал расспрашивать - кто, откуда. Подошла и дивчина в кожанке.
Хозяйка позвала ужинать. Пригласили и Юрку. После ужина пили чай. Юрка спросил девушку:
- А ты тоже тут на колхозной кампании?
- Ага!
- Как у вас дело идет?
- Да жаловаться не станем. Еще в прошлом году объединились в колхоз восемнадцать дворов, только всего, а в этом, понимаешь, еще пятнадцать уже дворов присоединилось! Увидали, насколько ладнее идет дело в колхозе.
Она ударила по плечу хозяина.
- Много он вот помогает. Он да еще двое. Горят на работе. Смотри, скоро все село втянут в колхоз.
Хозяину было приятно. Он конфузливо поднял брови и потер рукой губы. И сказал:
- Вот только с грамотой очень нам трудно,- с учетом этим самым, с бухгалтерией всякой. Кабы не эта наша товарищ,- хоть свертывай все дело. Сами ничего не понимаем, счетовода нанять,- где денег возьмешь?
- Привыкнете понемножку. Дело немудрое.- Девушка засунула руки в карманы кожанки и широким мужским шагом зашагала по горнице.- Ничего, налаживается дело. Пойдет определенно. Еще бы лучше пошло, если бы кой-какие товарищи не мешали. Работает тут верст за восемь один из Москвы, Головастое.
- Головастое? Оська? Это наш, с завода нашего "Красный витязь",- сказал Юрка.
- Вот негодяй! Слыхал ты, как он коммуну провел в Соснов-ке? Нагнал своих ребят из других деревень - приезжих и местных - и их голосами провел в Сосновке коммуну. А из сосновcких никто за коммуну не голосовал. И вот вам пожалуйте - коммуна! Можешь представить, какая прочная будет коммуна?
Юрка покраснел. Он посовестился сказать, что и сам участвовал в этом голосовании.
- Форменный уголовный тип. Мы до него доберемся! Посмел там возражать против коммуны один, Евстрат Метелкин такой. Так его Головастое за это раскулачил, все отобрал в коммуну, самого арестовал и отправил в город. А он, понимаешь, несомнен-нейший середняк, два года пробыл на красном фронте, боевой товарищ вот этого нашего хозяина,- вместе брали в Крыму Чонгарский мост. Ранен в ногу. В деревне все время вел общественную работу, был членом правления кооператива, участвовал в организации мелиоративного товарищества, обучал ратников и допризывников,- ну, словом, ценнейший общественный работник. И ко всему: был один из зачинателей колхоза, первый в него пошел. А как начал Головастое загибать коммуну,- встал на дыбы. Тот его и арестовал. Рассказал мне все это Иван Петрович,- вот этот хозяин мой. Мы - телеграмму областному прокурору. Вчера Метелкин приехал назад, и приказ по телеграфу немедленно возвратить все имущество.
Юрка жадно слушал, редко дыша, даже рот раскрыл. А дивчина рассказывала.
- Весело работать. Только очень трудно. Самое трудное, что приходится бороться на два фронта: с инертностью крестьянства и с головотяпством товарищей, а то и подлостью их. Есть тут еще местный один "активист", Бутыркин. В молочной кооперации растратил пятнадцать тысяч, судился, но выкрутился; заведывал в городе Домом крестьянина, тоже уволен за растрату. Теперь всячески старается подсушить репутацию свою: устраивает с Голо-вастовым вашим коммуну, проводит спошную коллективизацию, мужикам грозит: "Откажетесь из города придет артиллерийский дивизион и снесет снарядами всю деревню". Мы тут в его деревне неподалеку организовали ясли,- сегодня как раз открытие,Бутыркин под них отдал бывший свой дом. Большой дом, вместительный, самый кулацкий. Два года назад Бутыркин продал его за тысячу восемьсот рублей, а теперь у нового хозяина дом этот реквизировал под тем предлогом, что тот живет по зимам в городе. Такие беззакония,- кто что хочет, то и делает... Ты, конечно, ночевать у нас останешься?
- Да хорошо бы.
- Иван Петрович, можно? Хозяин ответил:
- Ну, ясно. Просим милости.
- Так вот что: оставайся, а мне нужно идти на открытие яслей. Мы организовали, нужно сказать приветствие.
- А можно мне с тобой?
- О! Отлично! Идем. Тут недалеко, всего две версты лесом. Метель затихла. Шли просекой через сосновый бор. Широкий дом на краю села, по четыре окна в обе стороны от крыльца. Ярко горела лампа-молния. Много народу. В президиуме председатель сельсовета, два приезжих студента (товарищи дивчины), другие. Выделялась старая деревенская баба в полушубке, закутанная в платок: сидела прямо и неподвижно, как идол, с испуганно-окаменевшим лицом.
