и то мое, что было у него во рту, теперь принадлежало больше ему, чем мне. Не знаю, что случилось со мной, пока я смотрел на него, но мне вдруг решительно захотелось заплакать. И хотя я мог побороть слезы – как ранее оргазм, – я разрешил себе поддаться им, хотя бы для того, чтобы поделиться с Оливером чем-то столь же личным. Я потянулся к нему и утопил свои всхлипы в его плече.
Я плакал, потому что ни один посторонний человек никогда не был так добр ко мне, никогда не заходил ради меня так далеко; даже Анкизе, когда сделал надрез у меня на стопе и принялся высасывать-сплевывать, высасывать-сплевывать яд скорпиона.
Я плакал, потому что никогда в жизни не испытывал такой благодарности и не знал иного способа ее выразить. Плакал о тех недобрых мыслях, которые вынашивал не далее как утром того же дня; плакал о прошлой ночи – потому что, хорошо это или плохо, был не в силах обратить вспять случившееся. И в ту секунду я, как никогда, мог показать ему, что он был прав: это в самом деле непросто – что «ерунда» имеет свойство превращаться в нечто серьезное; и раз мы втянули друг друга во все это, теперь уже слишком поздно отступать. А еще я плакал, потому что не имел ни малейшего понятия, что со мной происходит.
– Как бы там дальше ни было, Элио, я хочу, чтобы ты знал. Никогда не говори, что не знал.
Оливер продолжал жевать. Одно дело – видеть подобное в минуту страсти, и совсем другое – при свете дня. Он уводил меня за собой…
Его слова казались бессмыслицей, но я точно их понимал.
Я погладил его по лицу. Потом, сам не зная зачем, принялся облизывать его веки.
– Поцелуй меня, пока вкус еще остался, – попросил я.
Вкусы смешались у него на языке – мой и персика.
Я еще долго лежал в комнате после того, как Оливер ушел. Когда я окончательно проснулся, наступил вечер, и настроение у меня испортилось. Боль утихла, но вернулось то странное беспокойство, которое я испытывал на рассвете. Я не знал, было ли это то же самое чувство, вернувшееся после перерыва, или – совершенно новое, причиной которому стала послеобеденная близость.
Неужели мне всегда теперь придется испытывать такую щемящую вину вслед за столь опьяняющими мгновениями? И почему я не чувствовал подобного после Марции? Может, так природа пытается объяснить мне, с кем я хочу быть на самом деле?
Я принял душ и надел чистую одежду. Внизу разливали коктейли. Двое гостей с прошлого вечера приехали снова – ими занималась моя мать, пока очередной гость – новоприбывший репортер – увлеченно слушал рассказ Оливера о его книге про Гераклита. Оливер в совершенстве овладел искусством излагать суть своей работы в пяти предложениях, которые каждый раз шил по мерке нового собеседника.
– Ты останешься? – спросила моя мать.
– Нет, пойду встречусь с Марцией.
Она испытующе на меня посмотрела и едва заметно покачала головой, что в переводе с ее языка означало: я это не одобряю, она порядочная девочка, вам нужно встречаться в компании.
– Оставь ты его в покое со своими компаниями, – возразил отец, тем самым вызволяя меня из ловушки. – Он и так целыми днями сидит дома. Пусть делает что хочет. Что он хочет!
Если бы он только знал… Да если бы даже и знал?.. Мой отец не стал бы возражать. Может нахмурился бы – и то ненадолго.
Мне даже не приходило в голову скрывать свои отношения с Марцией от Оливера. Пекари мясникам не соперники, думал я. Да и сам он, скорее всего, ни секунды бы не потратил на размышления.
В тот вечер мы с Марцией пошли в кино. Потом поели мороженого на пьяццетте и еще раз – дома у ее родителей.
– Я хочу снова сходить в книжный, – сказала она, провожая меня до ворот. – В кино мне с тобой не нравится.
– Может, сходим в лавку завтра вечером, перед закрытием?
– Почему бы и нет. – Ей явно не терпелось повторить ту ночь.
Она поцеловала меня. На самом деле мне больше хотелось пойти в книжный утром, сразу после открытия, а потом, возможно, и вернуться вечером.
Когда я вернулся домой, гости уже собрались уходить, а Оливера не было. Что ж, подумал я, поделом мне.
Поднявшись к себе и не зная, чем еще заняться, я открыл дневник.
Запись с прошлой ночи: «Увидимся в полночь». Спорю, он даже не явится. «Отвали» – вот что на самом деле значит его «повзрослей». Лучше б я ничего не писал…»
Разглядывая узоры, которые тревожной рукой нарисовал вокруг этих слов перед тем, как отправиться к нему в комнату, я пытался возродить в душе вчерашний трепет. Наверно, мне хотелось еще раз пережить ночные волнения, чтобы прогнать сегодняшние и заодно напомнить себе: если в прошлый раз мои худшие опасения рассеялись, едва я переступил порог его комнаты, значит, возможно, рассеются и сегодня – услышь я его шаги.
Но я не мог даже вспомнить вчерашнюю тревогу. Ее полностью затмило все, что случилось после, и теперь, казалось, она принадлежала к какой-то недоступной мне более поре. Все, что касалось прошлой ночи, внезапно исчезло. Я ничего не помнил. Я попытался прошептать «отвали» – чтобы перезапустить механизм своей памяти. Вчера это слово казалось таким настоящим, а теперь – едва ли что-то значило.
И тогда я вдруг понял. То, что я переживал этим вечером, не было похоже ни на одно из известных мне чувств. Оно было намного хуже. Я даже не знал, как его назвать.
Впрочем, я не знал, как назвать и волнения прошлой ночи.
Вчера я сделал огромный шаг, и тем не менее – вот он я, ни на толику не поумневший и все такой же ни в чем не уверенный, как и до прикосновений Оливера. Можно было и не спать с ним…
Накануне еще существовал страх неудачи, страх, что меня выгонят или обзовут так, как я обзывал других. Но теперь, преодолев этот страх, я понял, что беспокойство всегда было со мной, хоть и незримо – как предчувствие, как предупреждение о смертельно опасных рифах, которых не видно во время бури.
И почему меня заботило, где он? Разве не этого я хотел? Мясники, пекари, вся эта чепуха… Зачем же терять самообладание лишь оттого, что его нет дома, оттого, что он сбежал от меня? Зачем вечно ждать его – ждать, ждать, ждать?
