как трансплантат; как пластина на сердце, посылающая правильные импульсы; как стальной штифт, скрепляющий кость солдата; а иногда и как сердце другого человека, с которым мы становимся похожи на самих себя даже больше, чем до пересадки.
От одной этой мысли мне тут же захотелось бросить все и бежать к нему. Я с трудом выждал десять минут, затем схватил велосипед и, несмотря на свое обещание никуда сегодня не ездить, помчался в Б. – мимо дома Марции, затем по крутой дороге вниз с холма, так быстро, как только мог.
Добравшись до пьяццетты, я понял, что приехал всего на несколько минут позже: Оливер оставил велосипед, купил Herald Tribune и теперь направлялся на почту по делам.
– Я должен был тебя увидеть, – выпалил я, подбегая к нему.
– Почему? Что-то случилось?
– Я просто хотел тебя увидеть.
– Разве я тебе не надоел?
Думал, что надоел, – хотел сказать я и хотел, чтобы это было правдой.
– Я просто хотел побыть с тобой, – наконец произнес я. Затем, словно опомнившись, добавил: – Если хочешь, я уеду.
Он спокойно стоял, опустив связку еще не отправленных писем, – просто стоял и, покачивая головой, смотрел на меня.
– Ты хоть представляешь, как я рад, что мы провели эту ночь вместе?
Я пожал плечами, точно отказываясь от очередного комплимента. Комплиментов я не заслуживал, тем более от него.
– Не знаю.
– Очень на тебя похоже. Я просто не хочу ни о чем сожалеть – включая то, о чем ты не хотел говорить сегодня утром. Если честно, я в ужасе от мысли, что, возможно, испортил тебя. Не хочу, чтобы кому-то из нас пришлось за это потом расплачиваться.
Я прекрасно знал, о чем он говорит, но притворился, что не понимаю.
– Я никому не расскажу. Никаких проблем у тебя не будет.
– Я не о том. Но почти уверен, что мне все-таки придется однажды за это расплатиться, – сказал он, и впервые в свете дня я увидел проблеск того, другого Оливера. – Для тебя – что бы ты там сейчас ни думал – это все ерунда; но для меня – нечто иное. Правда, я сам еще не понял что – и это меня пугает.
– Я зря приехал, да? – спросил я. Неужели я нарочно задаю такие дурацкие вопросы?
– Я бы обнял и поцеловал тебя прямо сейчас, если бы мог.
– Я тебя тоже.
Я подошел ближе, когда он уже заходил в здание почты, и шепнул ему на ухо:
– Трахни меня, Элио.
Он все понял и тут же трижды простонал свое имя – так же, как в ту ночь. Я почувствовал, что уже возбужден. Затем, решив поддразнить его теми же словами, которыми он остудил меня несколько часов назад, сказал:
– Остальное давай отложим на потом.
И я рассказал ему, как это «Давай потом» – так же, как и «Давай!», – всегда будут напоминать мне о нем. Он засмеялся и сказал:
– Давай! – и наконец-то эти слова значили то, чего мне хотелось: не просто «пока» или «мне пора», но – давай займемся любовью вечером.
Я развернулся, тут же забрался на велосипед и помчался вниз по холму, широко улыбаясь, – еще немного, и я бы запел.
Никогда в жизни я не был так счастлив. Казалось, ничто не может меня расстроить – и все идет как надо; передо мной открывались новые двери, и жизнь была прекрасна: она сияла мне в лицо, а когда я поворачивал велосипед влево или вправо, пытаясь скрыться от ее сияния, настигала вновь, как свет рампы – актера на сцене.
Я жаждал Оливера, но так же легко мог жить и без него – и то и другое меня устраивало.
По дороге я решил заглянуть к Марции. Она собиралась на пляж. Я присоединился к ней, и мы вместе спустились к скалам и разлеглись на солнце. Мне нравился ее запах, нравились губы. Она сняла верхнюю часть купальника и попросила намазать ей спину кремом для загара, зная, что мои руки неизбежно найдут ее грудь.
Марция сказала, что ее семье принадлежит соломенная пляжная кабинка неподалеку, и предложила проскользнуть внутрь. Туда никто не зайдет. Я запер дверь изнутри, усадил Марцию на стол, снял с нее трусики и впился губами туда, где она пахла морем. Она откинулась назад и положила ноги мне на плечи. Как странно, подумал я, все мы имитируем друг друга, при этом не теряя самих себя. Всего полчаса назад я просил Оливера трахнуть меня – и вот уже собираюсь заняться любовью с Марцией, однако они никак друг с другом не связаны – только через Элио, который, так сталось, один и тот же человек.
После обеда Оливер сообщил, что должен вернуться в город и передать синьоре Милани свои последние поправки к переводу. Он мимолетом взглянул в мою сторону, но заметив, что отвечать я не собираюсь, ушел. После двух бокалов вина я отчаянно хотел вздремнуть. Я взял со стола два огромных персика и, поцеловав мать и сообщив, что съем их позже, отправился к себе в комнату.
Оказавшись в темной спальне, я положил фрукты на мраморную столешницу, а потом полностью разделся. Чистые, прохладные, до хруста накрахмаленные и высохшие на солнце простыни были туго натянуты на кровать – храни тебя Бог, Мафальда.
Хотелось ли мне остаться в одиночестве? Да. Прошлой ночью и на рассвете я был одним человеком. Поздним утром – совсем другим. Теперь я лежу на простынях счастливый, точно распустившийся подсолнух, крепкий, спокойный и безмятежный в этот солнечный летний день.
Был ли я счастлив оказаться в одиночестве теперь, когда меня клонило в сон? Да. Точнее, нет. Или – да? Хотя, возможно, нет. Да, да и еще раз да! Я был счастлив – и только это имело значение, с другими или без них; я был счастлив.
Минут через тридцать, а может, и раньше, меня разбудил густой и насыщенный аромат жареного кофе, разносящийся по дому. Я ощутил его даже за закрытой дверью и сразу понял, что это не кофе моих родителей. Свой они уже давно сварили и выпили. Это был второй заход – эспрессо, сваренный в неаполитанской кофеварке, который всегда после обеда пили Мафальда, ее муж и Анкизе. Скоро они тоже пойдут отдыхать.
В воздухе уже висела тягучая дремота, и весь мир словно погружался в сон. Мне хотелось лишь одного – чтобы Оливер или Марция ступили на балкон и сквозь наполовину закрытые ставнями окна разглядели мое обнаженное тело, раскинувшееся на постели. Он или
