скрыть от него лицо. Потом спросил:
– Нам обязательно об этом говорить? – я воспользовался ответом Марции на вопрос о том, понравилось ли ей то, что я с ней сделал.
– Если не хочешь, то нет.
Я точно знал, о чем он пытается поговорить. Он хотел обсудить тот момент, когда я почти попросил его остановиться.
Теперь, пока мы разговаривали, я мог думать лишь об одном: сегодня я встречусь с Марцией, и каждый раз, когда мы захотим где-нибудь присесть, мне будет больно. Как унизительно. Сидеть на городской стене, где по ночам собираются наши сверстники, когда не хотят идти в кафе, – и вынужденно ерзать, каждый раз вспоминая о том, что случилось прошлой ночью. Так и стану объектом неизменных шуток у школьников. А еще буду наблюдать, как Оливер смотрит на меня и думает: «Это я с тобой сделал, так ведь?»
Зря мы переспали. Даже его тело меня больше не интересовало. Сидя на скале, я посмотрел на него так, как смотрят на старые рубашки и брюки перед тем как сложить их в коробку и отдать на благотворительность.
Плечо: галочка.
Участок кожи на сгибе локтя, который я когда-то боготворил: галочка.
Пах: галочка.
Шея: галочка.
Абрикосовые изгибы: галочка.
Ступня – о, эта ступня: но все-таки – галочка.
Улыбка в ответ на его вопрос, везде ли я в порядке: да, и ее в коробку. Нельзя полагаться на волю случая.
Все перечисленное я однажды боготворил. Я прикасался к его телу, как циветта [65], помечая свою территорию. На одну ночь оно стало моим, но теперь было мне больше не нужно.
Одного я не мог вспомнить, а тем более понять: отчего я возжелал его, отчего пошел на все, лишь бы быть рядом, прикасаться к нему, спать с ним?..
(Совсем скоро, после купания, я приму долгожданный душ. Забыть, забыть…)
Когда мы плыли назад, Оливер, словно его посетила запоздалая мысль, спросил:
– Ты злишься на меня за прошлую ночь?
– Нет, – ответил я. Но ответил слишком быстро, и прозвучало это неискренне. Дабы смягчить двусмысленность своего «нет», я добавил, что, скорее всего, просплю весь день.
– На велосипеде я все равно не смогу кататься.
– Потому что… – это был не вопрос, а почти уже ответ.
– Да, потому что.
Я вдруг понял, что не хочу слишком резко от него отдаляться, и не только потому что боюсь обидеть или создать неловкость дома, – но и потому что не уверен, что через несколько часов не начну изнывать по нему снова.
Когда мы поднялись на наш балкон, Оливер, на секунду замешкавшись, шагнул в мою спальню. Я удивился.
– Сними плавки.
Происходящее было по меньшей мере странно, однако я не решился ему перечить и, спустив плавки, переступил через них. Оливер впервые видел меня обнаженным при свете дня. Мне стало неловко и волнительно.
– Сядь.
Едва я успел присесть на кровать, как он нагнулся к моему члену и взял его в рот. Я мгновенно пришел в возбуждение.
– Остальное давай отложим на потом, – хитро улыбнувшись, сказал Оливер и вышел из комнаты.
Что это – его месть за то, что я посмел помыслить о расставании?
Однако в ту же минуту все полетело в тартарары: моя самоуверенность, моя «коробка», моя жажда прекратить нашу связь. Отлично сработано.
Я вытерся, надел пижамные штаны, в которых был прошлой ночью, рухнул на кровать и спал до тех пор, пока в дверь не постучала Мафальда. Она заглянула спросить, не желаю ли я яиц на завтрак.
Где прошлой ночью только не побывал этот рот, который будет есть на завтрак яйца!
Словно с похмелья, я гадал, когда же пройдет тошнота.
Ноющая боль то и дело нарушала мое спокойствие, вызывая приступы стыда. Тот, кто сказал, что душа и тело встречаются в эпифизе [66], был полным дураком: они встречаются в заднице.
Оливер спустился к завтраку в моих плавках. Никто не обратил бы на это внимания, поскольку в нашем доме все постоянно менялись купальными костюмами, однако Оливер это сделал впервые – и надел те самые плавки, в которых я плавал с ним на рассвете.
Один только вид моих плавок на его теле невероятно меня возбуждал, и Оливер это прекрасно знал. Он возбуждал нас обоих. Мысль о том, что его член касается сетчатой ткани внутри плавок, которой касался и мой член, будила воспоминания о том, как прямо у меня на глазах Оливер, почти обессилев, кончил мне на грудь. Но сейчас меня возбуждало не это, а взаимозаменяемость наших тел – то, что было моим, неожиданно превратилось в его, а то, что принадлежало ему, теперь стало моим.
Он что, пытается заманить меня обратно?..
За столом Оливер решил сесть рядом со мной и, когда никто не видел, подсунул свою стопу под мою. Я знал, какая грубая кожа у меня на пятке, – ведь я постоянно ходил босиком; его же стопа была мягкой: прошлой ночью я целовал ее, брал в рот каждый палец. Теперь эти пальцы укрылись под моей огрубевшей кожей так, словно я защищал своего защитника.
Он не позволял мне себя забыть.
Я вспомнил историю о замужней знатной даме, которая провела ночь с молодым прислужником, а на следующее утро приказала стражам схватить его и без промедления казнить в подземелье по выдуманному обвинению; таким образом она не просто пыталась устранить доказательства супружеской неверности и не позволить молодому любовнику стать обузой (ведь теперь он мог решить, что имеет право на ее благосклонность), но и хотела избавиться от искушения провести с ним еще одну ночь. Становится ли Оливер для меня обузой? И что мне теперь делать – пожаловаться матери?
В то утро он отправился в город один. Почта, синьора Милани, все как обычно. Я видел, как он мчит по сосновой аллее, по-прежнему в моих плавках. Никто никогда прежде не носил моей одежды. Возможно, подобные жесты и их символизм – это лишь неуклюжая попытка понять, что же на самом деле происходит, когда двое нуждаются не только в близости, но и в полном единении, при котором один становится другим. Быть тем, кто я есть, из-за тебя. Быть тем, кем был он, – из-за меня. Быть у него во рту, пока он – у меня во рту, и не знать, где его член, а где – мой.
Оливер был моим потайным ходом к себе самому – как катализатор, который превращает нас в тех, кто мы есть; как инородное тело, как кардиостимулятор,
