рукава, стачиваю их с лифом, по косой размечаю юбку, заложив складки, чтобы она круглилась на бедрах, сметываю на живую нитку, примеряю – сидит идеально. Потом на своей машинке сшиваю детали вместе: рукоятка вращается сама, словно по волшебству, давая мне возможность управляться обеими руками, ткань легко бежит под иглу… И вот платье готово: подкладка подшита, крохотные пуговки выстроились рядком на спине, вытачки забраны, швы подрублены; я поднимаю его, встряхиваю, и рукава с юбкой вздуваются, распускаются в моих руках, словно цветок при первых лучах света. Такой наряд впору не только настоящей синьоре, но и сказочной принцессе. Гвидо будет мной гордиться…
Остается только вуаль. Я тянусь за полосой кисеи, обрамленной валансьенским кружевом… и просыпаюсь от того, что локоть бродяжки врезается мне в спину.
Утром следующего дня, распрощавшись с сокамерницами и подписав необходимые бумаги, я обнаружила, что у дверей полицейского участка меня уже дожидался синьор Артонези в сопровождении другого синьора в темном костюме, которого он представил как своего адвоката. «Ничего они в твоем доме не нашли, – сообщил мне последний. – Я настоял на том, чтобы при обыске присутствовал один из моих помощников. Уж сколько случаев бывало, когда бесчестные полицейские, подкупленные стороной обвинения, попросту подбрасывали то, что любой ценой пытались найти…Твоя обвинительница настаивала, чтобы поиски продолжали, а тебя снова бросили в камеру, но мне удалось этому помешать. Пришлось, правда, выдержать схватку с самим префектом: уж больно могущественны те, кто желает тебе зла. Хорошо, сержант, который вел обыск, тоже сдался: в конце концов, квартиру твою перерыли от пола до потолка, все твои знакомые допрошены, наиболее подозрительных тщательно досмотрели, – где, спрашивается, им еще искать?»
От нахлынувшего облегчения я разрыдалась. Синьор Артонези, смутившись, протянул мне свой платок. Его экипаж дожидался нас; он усадил меня в него и отвез домой. У входа в здание мы встретили Эстер с хозяйкой, которую моей подруге удалось задобрить и убедить меня не выселять. Сказать по правде, я до сих пор не знаю, как она это сделала: видимо, маркиза в очередной раз воспользовалась всей силой своего обаяния и красноречия. Ей также пришлось потратить некоторую сумму на то, чтобы с самого первого дня снарядить бригаду из трех женщин, не только занимавшихся вместо меня уборкой, но и неустанно приглядывавших за полицейскими, чтобы вовремя устранять поломки, грязь и беспорядок, которые те неизменно устраивали на лестницах и в коридорах.
Впрочем, мою квартирку не смогли защитить даже они: там словно пронесся ураган. «Женщины зайдут чуть позже, помогут, – утешила меня синьорина Эстер. – А пока давай проверим, не пропало ли чего».
Вместе мы медленно, шаг за шагом, осмотрели комнатку для шитья, она же гостиная, спальню и кухню. Из всего имущества меня особенно волновала сохранность двух вещей: жестянки-«шкатулки» и швейной машинки. Первую я нашла на полу в кухне, в куче другого мусора, раздавленную, словно ее топтали сапогами, – может, от ярости, что внутри оказалась лишь пригоршня монет, а не драгоценности, которые искали? Впрочем, денег полицейские не тронули: я обнаружила их на подоконнике, в конверте. Помощник адвоката запечатал его сургучом и потребовал, чтобы сержант засвидетельствовал это своей подписью. А швейная машинка почему-то оказалась в спальне, прямо на сетке кровати, рядом со свернутым матрасом, невредимая. Из всех повреждений – лишь жирные отпечатки пальцев на полировке и погнутая игла: должно быть, решила я, кому-то вздумалось покрутить ручку, не отрегулировав предварительно лапку.
Синьорина Эстер поставила на место бабушкины кресла, сдвинула разбросанные вокруг вещи и предложила мне сесть, а сама уселась напротив.
– Твоя записка меня ужасно заинтриговала, – начала она. – Ты ведь писала, что хочешь сообщить мне нечто очень радостное, и утром я ждала тебя с нетерпением. Когда после обеда ты так и не пришла, я встревожилась, велела подать экипаж и поехала к тебе. Еще и часа не прошло, как тебя увели: местные кумушки вовсю это обсуждали. Возможно, тебя немного утешит, что они поголовно встали на твою сторону и возмущались поведением полицейских, опасаясь, что подобное может случиться с любой из них. Я сразу же бросилась к папе в контору, попросив его вмешаться, он вызвал нашего адвоката. А уж тот немедля направил запрос на участие в обыске и посоветовал договориться с прессой – сама бы я об этом и не подумала. Редактор газеты – папин знакомый и кое-чем ему обязан. Он уже успел получить анонимную заметку об обвинениях в воровстве и проституции. Позже мы узнали, что обвиняет тебя донна Личиния Дельсорбо и заметка в газету, скорее всего, тоже ее рук дело. Бессмыслица какая-то! Адвокат считает, что после скандала с завещанием дона Урбано она вконец помешалась. С другой стороны, ей ведь почти сто лет! Ну, как бы там ни было, теперь ты мне все расскажешь. А редактор сказал, мол, если бы в воровстве обвинили какую-нибудь важную персону, он бы, конечно, не мог не дать заметке хода. Но, уж простите великодушно, обычная швея и какие-то подозрения?.. На это не стоит даже чернила тратить. В общем, на наше счастье, новости никуда не просочились. Знаем только мы.
Благодарностей Эстер не хотела. Неужели я так плохо ее знаю? Неужели могла подумать, что, увидев несправедливость, она станет молчать? Тем более если речь о близком человеке. Я взяла ее руку в свою и поцеловала.
– Ну же, не стоит! Я же не принц Родольф из «Парижских тайн», – улыбнулась она. – Не будь рядом отца, что бы я могла? Ладно, поеду домой, а ты пока попробуй немного отдохнуть. Приходи завтра после обеда, выпьем кофе: я хочу узнать все в мельчайших подробностях. Но не сегодня, ты слишком устала, – и уже в дверях предупредила, что видела в почтовом ящике в вестибюле пару конвертов. – Похоже, тебе кто-то писал. Если неприятное или оскорбительное, не волнуйся, просто отложи, потом отдадим адвокату.
Впрочем, ничего неприятного в конвертах не оказалось, даже наоборот. Один, из банка, извещал о двенадцатом поступлении ежемесячной ренты мисс, которую я регулярно получала с января. На другом стоял штемпель Турина, и я поцеловала его, даже не успев распечатать. Потом заперла дверь, дважды повернув ключ, присела на край кровати и с колотящимся от волнения сердцем принялась читать. Первое письмо от Гвидо! И так на него похожее – доброе, нежное, искреннее! Не стану рассказывать, что там было написано, но до сих пор храню этот листок среди самых дорогих вещей. Единственное, что меня чуточку задело, хотя и было всего лишь еще одним знаком внимания и душевной щедрости, – Гвидо вложил в конверт переводные картинки для Ассунтины. «От попутчика в поезде, – приписал он сбоку, на узком краю бумаги, которую не надо мочить. – Уверен, они тебе понравятся. Девочки в Турине от таких без ума».
Придется написать ему, что Ассунтина уже не со мной. И отнести переводные картинки в приют, где ей, возможно, даже не разрешат принимать передачи. Но стоит ли рассказывать обо всем, что со мной случилось, то есть о том, какую жизнь, пользуясь отсутствием Гвидо, устроила мне его бабушка?.. Это еще только предстояло решить.
Я улеглась на кровать, прижала письмо к груди и, несмотря на ранний час, попыталась уснуть. Разбудили меня уборщицы, которых прислала синьорина Эстер. С ними же она передала обед и чистое белье. Перекусив, я вместе с ними с энтузиазмом принялась за уборку: собирать мусор и расставлять все по своим местам. В присутствии этих женщин я совладала со своими мыслями, но письмо, спрятанное за вырезом сорочки, не выходило у меня из головы и грело мне сердце.
К ночи квартира почти обрела привычный вид: даже кровать была заправлена чистыми простынями синьорины Эстер. Когда женщины ушли, я поужинала чашкой молока и принялась греть воду, чтобы вымыться в большой оцинкованной лохани: слишком уж много следов оставили на моем теле трое суток заключения, тревога, холодный пот, загаженная уборная, койка без белья и раковина без воды. Покончив с мытьем, я смочила волосы керосином и туго обернула голову полотенцем. Эту обработку мне предстояло делать еще несколько дней, иначе непрошеных гостей, полученных от побродяжки, не выведешь. Разве что обриться наголо – но за четыре месяца до возвращения Гвидо волосы не успеют отрасти настолько, чтобы ему было приятно их гладить.
Наконец, совершенно измученная, я уснула, сунув одну руку под подушку, чтобы касаться письма, которое было мне дороже любых драгоценностей.
Наутро, как и
