шитье, чтобы скоротать время: нет, иглы и ножницы в камерах запрещены, был ответ. «Тогда книгу…» – едва не ляпнула я, но вспомнила, что сказал молодой после смерти мисс, и смолчала.
Ассунтина тем временем натянула носки и туфли, сняла с подушки наволочку и принялась собирать узелок.
– Ты чего? Тоже в камеру захотела? Нам такая мелкота без надобности, – грубо расхохотался молодой. Старший бросил на него укоризненный взгляд.
– Здесь девочка не может остаться. И к себе домой вернуться тоже не может: мать в больнице, ты разве не слышал? Может, соседка какая есть, чтобы ей переночевать? – спросил он у меня.
– Отведите ее в приют Девы Марии-отроковицы, – ответила я. – Они ждут. Документы я уже оформила.
Ассунтина замерла, пораженная. Ее взгляд обвинял меня, корил за предательство – и в то же время в нем сквозило столь глубокое отчаяние, что мне стало жаль эту паршивку, и весь гнев, что я испытывала на нее из-за кольца, мигом растаял.
В одиночной камере я провела три дня, в течение которых пятеро полицейских пядь за пядью перерывали мою квартиру, методично продолжая начатые мной поиски. Вот только, к несчастью своему, они даже не знали, что ищут. Донна Личиния в заявлении лишь упомянула о драгоценностях, не перечислив и не описав их. Она знала, что шкатулку, принадлежавшую матери, Гвидо из сейфа забрал, но по прошествии стольких лет уже не могла вспомнить точно, что именно в ней лежало. А главное, как ей было догадаться, что внук подарил мне лишь одно колечко, самое скромное, ценное скорее воспоминаниями, чем стоимостью? Напротив, она была уверена, что я выудила у него если не все, то самые значимые и самые ценные предметы, унаследованные по линии Дельсорбо, и настаивала, чтобы их отыскали.
Когда я пришла в участок, одна из двух коек в камере уже была занята. У зарешеченного окна сидела, читая книгу, довольно необычная женщина: яркая блондинка лет тридцати, хорошо одетая, образованная, но говорившая с нездешним акцентом. Как она сюда попала? Я ожидала, что сокамерница окатит меня презрением, она же, напротив, была ко мне добра, помогла устроиться, рассказала о правилах и обычаях этого места. Оказывается, в участке ей приходилось бывать не впервой. Представьте, как возросло мое изумление, когда, чтобы объяснить столь частые визиты, она легко, без малейшего смущения или стыда, призналась, что «гулящая» и зарабатывает проституцией в «первоклассном заведении», то есть в самом изысканном борделе города. Причиной нынешнего ареста стала ее поездка к сыну, живущему в деревне у кормилицы, – вернее говоря, то, что она отсутствовала на целых два дня дольше, чем разрешила хозяйка. Впрочем, ей случалось попадать в камеру по самым разным причинам: в основном за нарушение того или иного из двадцати трех пунктов инструкции, перечисленных в медицинской книжке, обязательной как для нее самой, так и для каждой из ее коллег. «Письменные инструкции, – язвительно заметила она, – хотя никто из них и читать толком не умеет. Я в этой компании белая ворона. Впрочем, ты и сама скоро это поймешь». Родом из Верхней Италии, она приехала на наш Юг «на заработки» под вымышленным именем, чтобы не опозорить семью. Увидев, что я с интересом поглядываю на книгу в ее руках и пытаюсь прочесть название, женщина объяснила, что работала учительницей в одной школе в горах, но жалованье было таким низким… Потом ее соблазнил директор, который, хоть и был женат, соблазнял всех молодых учительниц, и она забеременела… А после родов добровольно попросила внести себя в полицейский реестр и направить в дом терпимости.
– Так у меня по крайней мере есть крыша над головой и возможность содержать сына, – цинично, но очень спокойно закончила она свой рассказ, добавив с издевкой: – Кроме того, я ведь, как и раньше, государственная служащая. Правда, из установленной законом ставки, которую платит клиент, мне достается лишь четверть: остальное уходит на налоги и содержание органов власти, вычитают еще долю хозяйки и накладные расходы. Даже посещения врача приходится оплачивать из собственного кармана, хоть они и обязательны. К счастью, я пользуюсь большим спросом: бывает и по десять раз за день, представляешь? В конце концов, блондинку здесь встретишь нечасто.
Казалось, что мое изумление всеми этими невообразимыми деталями и нескрываемый ужас при упоминании клиентов, тарифов и услуг ее забавляли.
– Вот что я тебе скажу. У меня ужасно скучная жизнь. Не знаю, как бы я справлялась без моих обожаемых романов, – усмехнулась она и протянула мне тот, что держала в руках. – Милая вещица, я как раз закончила. Могу одолжить, если хочешь: я-то сразу поняла, что читать ты умеешь. Или лучше, через три дня, когда нас отпустят по домам, просто отдам его тебе. Подарю.
Беседа с ней оставила меня в некотором недоумении. В детстве продажные женщины внушали мне, как и всем девушкам из приличных семей, только отвращение. Позже, когда бабушка рассказала мне историю Офелии, отвращение сменилось жалостью. Но этой элегантной, образованной, нисколько не стесняющейся своего положения женщине моя жалость, похоже, была не нужна.
На следующий день с нами несколько часов провела пьяная старуха, в припадке гнева поколотившая извозчика, – ее отпустили еще до темноты. Затем в камеру бросили побродяжку неопределенного возраста в заскорузлых от вонючей грязи лохмотьях, обовшивевшую и босую: ноги ее были такими мозолистыми, что казалось, будто они обуты в грубые башмаки. Эту оставили на ночь, и мне пришлось делить с ней койку. А наутро всем велели идти по домам, и я вышла за дверь с начатым романом, подарком блондинки, под мышкой и с «гостинцем» от побродяжки – выводком вшей, от которых избавлялась потом почти неделю.
В роман, как уже упоминалось, я погрузилась с первого дня, чтобы не болтать без нужды с его дарительницей, чьи рассказы смущали меня бесстыдными подробностями. Автором значилась некая англичанка, но язык итальянского перевода оказался довольно простым, и читала я без особого труда. Сюжет – история любви, несколько напоминавшая мою, – захватывал с первых страниц: богач влюблялся в добродетельную, но бедную девушку, которая тоже его любила, но, памятуя о собственной нищете, боялась признаться в этом даже самой себе. Правда, в отличие от Гвидо, мужчина из книги был много старше героини и воспитывал дочь. Чтение помогало мне отвлечься от мучавших меня вопросов и тревожных мыслей. Во-первых, куда все-таки делось кольцо? Я, разумеется, обрадовалась, когда полиции не удалось найти подарок Гвидо, но неужели придется смириться с тем, что оно потеряно навсегда? С другой стороны, как теперь, после моего предательства, убедить Ассунтину признаться, где она его спрятала? А если кольцо так и не отыщется? Что тогда сказать Гвидо, который надеется вскоре увидеть его у меня на пальце? Кроме того, вдруг обвинение уже просочилось в прессу и какой-нибудь злопыхатель сообщил об этом Гвидо? Быть может, в этот самый момент анонимное письмо с вырезкой из газеты уже на пути в Турин? А синьорина Эстер – не разочаруется ли она во мне, прочтя такое? В первые три дня заключения посещения запрещены, это я знала точно, потому не слишком удивилась, что маркиза не зашла поговорить. Но что будет потом?
Впрочем, мою репутацию обвинение могло погубить и без всяких газет, просто разлетевшись из уст в уста. Даже если меня в конце концов признают невиновной, останется червячок сомнения. А какая уважаемая семья пустит в дом предполагаемую воровку? И еще меня тревожила мысль о хозяйке дома, наверняка прослышавшей о моем аресте. Сможет ли она и впредь считать меня такой же порядочной, какой была бабушка? Закроет ли глаза на обыск, на шастающих туда-сюда полицейских и на беспорядок, вызванный тем фактом, что с момента моего ареста лестницу никто не мыл: ведь Зита, к сожалению, подменить меня уже не могла?
Днем чтение успокаивало, но вот ночью, когда свет гасили, справиться с дурными мыслями, еще более пугающими в темноте, казалось куда труднее. Мучительная бессонница заставляла меня притворяться спящей, лишь бы не вызывать у соседки по камере ненужных вопросов. Я молила о спасительном сне, но когда он все-таки приходил, то оказывался беспокойным, тревожным, запутанным. Так, прошлой ночью мне приснилось, что к утру я должна сшить себе свадебное платье, но не спешу, поскольку хочу сделать все по правилам высокого портняжного искусства, которым научилась у синьорины Джеммы в доме Провера. Расстелив на большом рабочем столе отрез чесучи нежного и в то же время сдержанного и глубокого белого цвета с рельефным узором, который на свету отливает перламутром, я крою́ платье от руки, безо всяких лекал, по модели, которую придумала сама, вдохновившись свадебным нарядом синьорины Эстер. Присбориваю
