как бабушка сняла с шеи цепочку и несколько раз обернула ее вокруг пальца. Это стало для меня огромным облегчением: значит, она пришла напомнить, что Гвидо подарил мне мамино кольцо и что его намерения чисты, благородны, что он меня любит и защитит от любой опасности. Утешившись этой мыслью, мне удалось поспать еще несколько часов глубоким сном без сновидений. Но незадолго до рассвета бабушка вернулась. Она держала в руках предмет из чистого золота, портсигар, и исчезла, произнеся всего одно слово: «Офелия».
Я тут же проснулась. Так вот к чему был тот комариный писк, то смутное воспоминание! Офелия, бабушкина двоюродная сестра, которую хозяин обвинил в воровстве! Намек донны Личинии на драгоценности ее дочери! Кольцо! Если за мной и в самом деле придут, то непременно его обнаружат и, конечно, не поверят, что я получила его в подарок. А Гвидо рядом не будет, и он не сможет ничего подтвердить. Меня посадят в тюрьму! От кольца нужно было избавиться. Немедленно! Я вскочила с кровати, схватила стул, забралась на него и, ни на миг не задумавшись, что могу разбудить Ассунтину и открыть ей свой тайник, сунула руку в нишу. Но что это? Моей жестянки, шкатулки желаний, на месте не оказалось. Сердце заходило так, будто решило выпрыгнуть из груди.
Шум разбудил девочку. Она села в кровати и с любопытством уставилась на меня.
– Скажи, вчера, пока меня не было, в дом кто-нибудь заходил? – прошептала я пересохшими от волнения губами.
– Нет. А что?
– И ты, когда ходила гулять, дверь запирала? На ключ?
– Я всегда запираю…
– А потом, когда вернулась, никто с тобой не заходил?
– Нет, никто…
Чтобы успокоиться, я сделала глубокий вдох, привстала на цыпочки, вытянула руки… Да вот же она! Шкатулка, как всегда, стояла за статуэткой Богородицы – разве что чуть глубже, чем обычно. Кто же ее сдвинул? Наверное, я сама, позавчера ночью, когда убирала кольцо. Облегченно выдохнув, я достала шкатулку, сняла крышку, принялась перебирать банкноты и монеты… Я искала, искала долго, пока наконец не сдалась. Кольца не было.
Ассунтина, зябко кутаясь в ночную рубашку, глядела на меня из дверного проема. Она не казалась ни встревоженной, ни удивленной, что раскрыла наконец мой секрет. Просто стояла и глядела. И лишь ее правая щека, у самого рта, слегка подрагивала, словно от едва сдерживаемой ухмылки. Насмешливой? Мстительной?
– Так это ты его взяла?! – выкрикнула я.
Но разве могла она забраться так высоко? Впрочем, тут же нашлись и доказательства – накануне вечером я их попросту не заметила: слишком устала, слишком расстроилась. Возле ее кровати обнаружилась деревянная табуретка, обычно стоявшая во дворе, рядом с сушилкой. Выходит, пока я ходила в палаццо Дельсорбо, Ассунтина, рискуя упасть и сломать себе шею, водрузила табуретку на стул, чтобы влезть повыше: иначе она никак не смогла бы добраться до ниши.
– Где кольцо? Куда ты его дела? Отдай сейчас же!
– А нету!
Господи Боже, прошу тебя, умоляю, скажи, что, выскочив на улицу поиграть в классики или камешки, она не взяла кольцо с собой и не обронила его по дороге! Что не снесла в ломбард! Хотя нет, ценную вещь они от ребенка не примут. Тем более украшение.
– Куда ты его дела?
Она посмотрела на меня с вызовом:
– Значит, ты все-таки любишь того человека, что тебе его дал, больше, чем меня.
Вот ведь соплячка треклятая! Придушу!
– И что теперь? А? – спрыгнув со стула, я схватила ее за плечи. – Мне что, отчитываться перед тобой? Ну-ка говори, куда ты его дела!
Она расплакалась, но все так же мотала головой, словно бросая мне вызов:
– Не скажу.
И не сказала. Я искала все утро, надеясь, что оно все еще в доме. «Дом не крадет, он прячет», – говорила бабушка и, помолившись святому Антонию, всегда находила пропажу. Но как знать, вдруг Ассунтина еще вчера унесла его на улицу, пока я сносила ругань донны Личинии? А уж эта девчонка вполне могла выронить его в канаву, сменять на стеклянный шарик, выбросить в сточную трубу, прикрытую круглой мраморной крышкой, куда они с матерью ходили по нужде. Могла расплющить камнем. Могла даже проглотить, мне назло.
Но что-то мне подсказывало, что нет, кольцо по-прежнему где-то в доме. Пропади оно, разве стала бы бабушка предупреждать меня об опасности?
Все это время Ассунтина молча теребила подол ночной рубашки: ждала, что я ее поколочу, чтобы узнать секрет, и готовилась дать отпор. Но бить ее я не стала. Меня захлестнула волна холодной ярости, столь непохожей на пылающий факел той ночи, когда я за волосы вытащила ее из непроглядной черноты моря.
– Никуда не пойдешь, пока кольцо не объявится.
– Мне в школу надо!
– И думать забудь. Ни платья, ни школы.
Сказать по правде, перво-наперво я, ни на секунду не обеспокоившись, что Ассунтина простудится, раздела ее догола и тщательно обыскала. Даже волосы распустила, хоть таким жидким косичкам и не скрыть было того, что я искала. Потом поставила ее на стул и, велев не спускаться, перерыла ее кровать – простыни, подушку, одеяла, матрас, – пошерудила снизу метлой, даже легла на пол, чтобы убедиться, что там ничего нет. Покончив с кроватью, перенесла паршивку туда и, накрыв простыней, голую, как была, привязала к спинке, чтобы не дергалась. Если не считать озноба, ее это, казалась, даже слегка развеселило, словно она принимала все за забавную игру. И не сводила с меня глаз, пока я медленно, пядь за пядью, обшаривала обе комнаты и кухню. Несмотря на небольшие размеры, квартира была буквально забита всевозможной мебелью и вещами: от кресел, которые бабушка купила для клиентов, до высокого зеркала, от швейных принадлежностей и машинки до ящиков с нитками и пуговицами, обрезками и выкройками. А на кухне – еще и кастрюли, тарелки, ведро угля, бутылки со щелоком, по мешку сушеных бобов и картошки… Конечно, такое маленькое колечко можно спрятать где угодно, но я была полна решимости искать столько, сколько понадобится, без еды и воды, опускаться на колени и вставать на цыпочки, дотянуться до антресолей. И молиться, без конца молиться бабушке и святому Антонию. Пробило полдень. Ассунтина, у которой, как и у меня, с самого утра маковой росинки во рту не было, наверное, проголодалась, но ни единым звуком этого не выдала.
«Сейчас же говори, где кольцо! А не скажешь, в приют тебя сдам», – пару раз чуть не пригрозила я, да духу не хватило: все равно ведь сдам, даже если заговорит. Впрочем, в тот момент я совершенно не чувствовала себя виноватой. Напротив, невозмутимый взгляд Ассунтины, следившей за каждым моим движением, так меня раздражал, что в какой-то момент я схватила со спинки стула ее платье, встряхнула, прощупала каждую складку и шов, даже под воротником, проверяя, не спрятано ли там чего, и бросила на кровать. Потом развязала простыню, выпуская негодницу.
– Одевайся и жди на улице! Брысь! – ни нижнего белья, ни обуви я ей не дала.
– Холодно же! – возмутилась она.
Основательно встряхнув шаль, я разрешила Ассунтине в нее закутаться и, захлопнув за ней дверь, продолжила искать по углам, на сей раз вооружившись кисточкой. Как-то мне довелось работать на одну еврейскую семью, и я видела, как перед праздником женщины на коленях отмывали пол, отыскивая при помощи перышка каждую завалявшуюся крошку. Для церемонии, уж и не знаю какой, дом должен быть чистым, объясняли они. Предмет моих поисков был куда больше хлебной крошки – и все же, обшаривая квартиру сантиметр за сантиметром, я не могла его найти. Но пытаться продолжала.
Где-то через час я услышала стук в дверь.
– Пошла вон! – крикнула я, решив, что это вернулась Ассунтина.
Но стук повторился, громче, а следом послышался мужской голос:
– Полиция! Открывайте!
Сердце замерло. Выходит, старая ведьма времени зря не теряла! Она и в самом деле заявила на меня, натравила полицию! Что мне оставалось? Только поскорее натянуть нижнюю юбку прямо на ночную рубашку и, пригладив волосы, идти открывать. Однако, увидев полицейских, я вдруг поняла, что больше не боюсь. Мной овладело безграничное спокойствие, словно разум уже принял неизбежное. В конце концов, будь что будет. Все мы – лишь опавшие листья, гонимые ветром.
Их было двое. И обоих я знала: именно они допрашивали меня после смерти мисс. Один постарше, почти лысый, с огромным пузом, перетянутым форменным ремнем. Другой молодой, щеголеватый, почти элегантный. Первый помнился мне добродушным, терпеливым, склонным время от времени пошутить; второй – холодным, презрительным, неприязненным сухарем, чьи тонкие, похожие на разрез губы слишком часто кривила
