дома, когда взорвались курицы. В то время ЮНА бомбила деревню нерегулярно, как будто по чистой случайности. Поначалу подорвавшаяся бомба наносила предсказуемый урон – раскуроченные здания, побитое стекло, – но настоящая опасность поджидала в оседавшей дымке. Из падавших бомб дождем высыпались крошечные металлические шарики. Во внешнем мире их называли кассетными боеприпасами. Мы звали их
zvončići, «бубенцы». Они не походили на традиционные наземные мины или растяжки, устройства для убийства в зонах боевых действий.
Бубенцы цеплялись за ветви деревьев и черепицу крыш, гнездились в зарослях травы; они летели без разбору, как взрывоопасный град. И терпеливо выжидали, возмещая малый размер эффектом неожиданности. Как раз они застали куриц врасплох. От взрыва содрогнулся пол, и я подскочила и выбежала через парадную дверь. Солнце до боли слепило глаза, и я нетвердым шагом пыталась догнать Дренку с сыном. За домом опускалось облако перьев, и я старалась туда не смотреть.
По большей части вся деревня выстроилась вдоль одной улочки, и дома по стилю и размеру были на одно лицо. Фасад в тех горах главным образом составляли торчавшие шлакобетонные блоки, словно говорившие: «Мы выстроены крепко и на века». Но серый кирпич производил впечатление незавершенности и вместо этого бормотал: «Мы бедны». А теперь эти дома, выщербленные осколками снарядов, смотрелись еще более ужасающе. А за ними неравными участками раскинулась по долине пахотная земля – пестрый коллаж из зеленых и коричневых заплаток, подпаленных полей пшеницы и кукурузы. На кольцевой развязке стояла та самая школа, которую захватили четники, и католическая церковь, которую они не тронули, скорей всего, в силу отсутствия целой стены. Там же находились почта и рынок, только их уже никто не использовал – по крайней мере, по назначению. Армированный грузовик ООН завозил муку, сухое молоко и растительное масло (никто не мог с уверенностью сказать, видел ли он когда-нибудь в лицо самих миротворцев), и в зависимости от недели – приезжали четники или нет – мы либо получали еду, либо нет.
В укрытии, увидев жителей деревни всех скопом, я заметила, что они, как на подбор, одеты в разные оттенки оливкового. А они с не меньшим интересом воззрились на мою кровавую футболку. Кто-то носил униформу с печатным текстом на венгерском, остатки прошлых революционных десятилетий, но в основном все были одеты в первые попавшиеся оттенки зеленого. Потом, когда мы вернулись домой, Дренка выделила мне самый крохотный зеленый наряд – футболку и мешковатые штаны с заплаткой на коленке, из которых ее сын уже вырос.
– Раз уж ты теперь выходишь из дома, – сказала она. Я неохотно сдала ей свои вещи на стирку. Хотела было сказать, чтобы она их не выкидывала. Но Дренка, видимо, меня и так поняла или же просто не хотела, чтобы добро зря пропадало, так что выкидывать мои вещи не стала.
На улице я научилась бегать. Не вприпрыжку, с удовольствием, как раньше, когда гоняла с друзьями в футбол или в салки, а самой оптимальной, подхлестнутой адреналином вариацией походки. Стоило только начать, как я стала бегать повсюду – до водокачки, к почте за едой от ООН, в подземное укрытие. Когда пытаешься из дома добежать до укрытия, на первый взгляд логичнее всего бежать по прямой, самым быстрым путем. Но я всегда нарезала зигзаги наугад – с верой в то, что смогу нарушить закон вероятностей и не попасть на мину, если буду невнятно петлять, уверившись с присущим детям эгоцентризмом, что я тут главная мишень. Я боялась, что какой-нибудь солдат тогда, в лесу, заметил, как я прикинулась мертвой, и теперь, увидев меня, живую и невредимую, решит закончить начатое. Правда, спустя какое-то время я обнаружила, что остальные тоже бегают по кривой. Когда четники, взобравшись на школьную крышу, осыпали улицу пулеметными очередями, становилось ясно, что наша эгоцентричность оправдана. Где-то в мертвых зонах, между домом и «убежищем», гражданские и сами превращались в солдат.
Через пару дней после кончины куриц со мной впервые заговорил сын Дренки.
– Меня Дамиром зовут.
Я уже и так знала его имя, но в тот раз он впервые обратился ко мне напрямую, и я кивнула, будто это было для меня новостью.
– Можешь со мной пойти, если хочешь.
Он протянул мне толстовку цвета хаки и камуфляжную кепку, а затем вышел в дверь, даже не оглянувшись проверить, иду ли я следом. Рубашка оказалась огромной и воняла потом, но я все равно ее натянула. За прошедший месяц я привязалась к Дамиру, мне нравилось, как он уверенно вышагивает по дому, как оживленно болтает о «тайном убежище», под которым, как я сообразила, он имел в виду не бомбоубежище. Вдруг он меня туда и зовет? Плотно нацепив кепку на голову, я вышла вслед за ним на улицу. Он нырнул в проулок и зашел с черного хода в дом, изрешеченный дырками от пуль.
На месте «тайного убежища» когда-то был обычный дом, хотя никто никогда не упоминал о хозяевах или о том, что с ними стало. Внутри у меня заслезились глаза; в комнатах было тускло, занавески задернуты, а все помещение окутывала никотиновая дымка. Дамир заговорил с одним из привратников, а я, держась как можно ближе к нему, но так, чтобы не мешаться под ногами, стала, как только проморгалась, осматривать дом. На стенах висели плакаты с лоснящимися женщинами топлес и портрет человека с густыми бровями и выдающимся носом, в ком даже я узнала генерала Анте Готовина, чья внешность вскоре стала лицом хорватского сопротивления. Повсюду краской из баллончика были выведены ультранационалистические слоганы, на каждой гладкой поверхности: на стенах, дверях, на столешницах – za dom, spremni – «за дом, наготове». Мебель всю перебили, не считая кожаного красного кресла посреди кухни, на которое никто никогда не садился. Кресло Готовины, как мы его называли.
Я поднялась следом за Дамиром по лестнице на верхний этаж, состоявший из одной большой залы, на удивление ярко освещенной, но тут я увидела, что в потолке красуется огромная дыра.
– Подожди меня тут, – сказал он, и я напряглась.
Я увидела, как Дамир подошел к дряхлому старику в таких толстенных очках, что линзы выпирали из оправы. Я стояла в дверях, пока они тихонько шептались. Несмотря на зимний холодок, пробиравший тут не меньше, чем снаружи, из-за отсутствовавшей крыши, на мужчине были только джинсы и майка, оголявшая сухие, покрытые струпьями руки. Он оглядывал меня, пока Дамир что-то ему рассказывал, а затем протянул в мою сторону руку и жестом подозвал подойти. Я услышала, как
