наших занятий.
Я продолжал засыпать ее вопросами и вскоре многое узнал о ее самых близких школьных друзьях: Софи (такая смешная; меня собирались с ней познакомить), Джен (классная; предполагалось, что мы найдем с ней общий язык), Нил (она все ему рассказывает, но они просто друзья). Выяснил, что в основном она слушает либо старые мамины пластинки – Ника Дрейка, Патти Смит, Нину Симон, The Velvet Underground и совсем древнее диско, либо такие новинки, о которых я знать не знал. Она часто ставит саундтрек «Ромео + Джульетта», но не из-за самого фильма, который ей «нравится, но не более», а из-за песни Radiohead в конце; а у меня эта песня вызывала, как я про себя выражался, «радиохедовский рефлекс»: сутулость и насупленные брови. В список ее любимых кинокартин входили, как я говорил, «университетские фильмы» Джармуша и Альмодовара c эффектными молодыми героями в роговых очках, пускающими сигаретный дым в Токио, Париже, Мадриде или в районе Ист-Виллидж. Она даже могла обосновать, какой из фильмов «цветной трилогии» Кесьлёвского у нее любимый. На ее литературный вкус значительно повлияла обязательная школьная программа, и потому она обожала Т. C. Элиота, Джейн Остин и сестер Бронте. Нравился ей и Томас Гарди, но скорее как поэт, а не как прозаик, на что я ничего не мог возразить, ибо знал только улицу с таким названием и для меня Томас Гарди оставался районным ориентиром, да и то скорее прямым, как авеню, нежели дугообразным, как наша улица.
Короче говоря, в ней была претенциозность, какой и следует ожидать от шестнадцатилетних, поэтому я соответствующим образом перетасовал собственные пристрастия, поставив «Пианино» выше, чем «Вспомнить все», тайское зеленое карри – выше жаренных во фритюре креветочных шариков, а все, что она презирала, – Шварценеггера, Тарантино, фильмы про маньяков – без шума отодвинул на задний план. В вопросах культуры главными авторитетами оставались для нее родители, в особенности мать, и меня это удивило: мы же на автомате противопоставляли себя старшему поколению. Джаз я отвергал из принципа и отстаивал гитарную музыку – крупные блоки незатейливых и предсказуемых аккордов в бодром ритме 4/4, без синкоп, модуляций и импровизаций. Это был ребяческий и опять же предсказуемый бунт, но даже если у меня в душе отзывалась какая-то отцовская музыка, я всегда о том помалкивал. Своими открытиями я не спешил делиться ни с кем, даже если втайне понимал, что цена им невысока. Но здесь, видимо, и проявлялся один из признаков того воспитания, которое сформировало Фран. Фишеры были людьми небогатыми, но сведущими: они ездили в отпуск, чтобы побольше гулять, к столу подавали вино, широко использовали свежую зелень, ходили в театр, и в этом мне виделось причудливое тайное знание, которое наряду с добротной мебелью и дорогой утварью передается от поколения к поколению. Я не испытывал благоговения (или, во всяком случае, так себе говорил), но, кроме джаза, мне не досталось подобного наследства, а потому я большей частью молчал и слушал, чтобы узнать ее любимые места на планете (Лиссабон, Сноудония, Нью-Йорк) и те места, которые ей хотелось посетить (Камбоджа, Берлин), ее музыкальные достижения (отзанималась пять лет по классу фортепиано и три года по классу альта, с которым собиралась завязывать, поскольку «трудно представить, чтобы кто-нибудь когда-нибудь сказал: „Ну-ка, Фран, сыграй-ка нам на альте“»), и вместе с подружками выступала в группе, которая у них под настроение анонсировалась то как «Дикарка Алиса», то как «Летние готы».
– Мы выступили на Четсборнском летнем фестивале, так что скоро наши дела, вероятно, пойдут в гору.
– Ну, если вы участвуете в фестивалях…
– Да в будущем году нас подпишут на школьные фестивали по всему региону.
– И какой у вас репертуар?
– Мы исполняем чужие хиты, которые никто не узнаёт. Я кричу: «А сейчас всем знакомая вещь! Поддержите нас, дружно, хором!», а публика переглядывается и пожимает плечами.
Я полюбил эти прогулки в сторону дома; с течением дней наши шаги замедлялись. Мне все время казалось, что меня поучают – исподволь втолковывают, что нынче круто, – но я не возражал. В таком возрасте музыка, книги, кино, даже картины оказывают на нас массированное воздействие. Они, подобно новой дружбе, способны изменить нашу жизнь, и, будь у меня свободное время (а оно уже маячило на горизонте), я бы открылся для некоторых новых веяний. С течением дней и разговоры наши становились все более непринужденными, а потому я, случалось, не успевал предотвратить вопрос.
– А твои мама с папой чем занимаются?
– Мм?
– Ты о них почти ничего не рассказываешь.
– Ну, мама работает в гольф-клубе. Раньше была медсестрой, потом стала помогать отцу, а теперь организует свадьбы и всякие тусовки. Но мы вместе не живем.
– Ты с папой живешь?
– Угу. Мама с сестрой в апреле съехали.
– Ты никогда не рассказывал.
– Не рассказывал.
– Господи, какая же я тупица.
– Почему?
– Мелю всякую чушь… ну, не знаю… про три моих любимых фрукта, а ты самого главного не сказал.
– Ты спрашивала, но я сменил тему.
– Да, помню, но почему?
– Почему сменил тему? Да как сказать… живу с отцом – немного странно, правда?
– Ничего в этом странного нет.
– Нет, есть. Неправильно это.
– А чем он занимается?
– В данный момент он безработный.
– Попал под сокращение?
– Обанкротился. Потерял все. Дом, сбережения.
– А раньше он чем…
– Держал музыкальный магазин на главной улице.
Она схватила меня за локоть:
– «Виниловые грезы»! Я обожала этот магазин! Все свои пластинки там покупала!
– Спасибо. Но это не помогло.
– Знаю, я проходила мимо после Рождества. Какая жалость! Погоди, я же и отца твоего знаю – приветливый человек, довольно рослый, довольно… помятый.
– Он самый.
– У него в магазине всегда играл замороченный джаз, просто отвал башки. Когда я была помладше, он гонял офигенный безумный афрофанк или старый блюз: глаза закроет и в такт музыке кивает, я подхожу к прилавку с каким-нибудь Boyzone в руках, а он берет у меня пластинку и так это… скорбно улыбается: «Ах, дитя мое…»
– Да-да. Это мой отец.
Она вгляделась в мое лицо:
– Теперь понятно, откуда я тебя знаю!
– Вообще-то, я больше на маму похож.
– А как случилось, что…
– Конкуренция. Акции в больших универмагах. По-моему, он переценил местный джазовый рынок.
– И чем он теперь занимается?
– Конкретно в это время? – Я посмотрел на часы. – Либо спит, либо смотрит «Обратный отсчет», – сказал я, и по телу пробежал холодок от этого мерзкого жеста – от обращения к часам; банальная театральщина.
Честно говоря, в последние дни я вообще не видел его лица. Вот и
