поговорить о своей дочери.
– О своей дочери?
– О Наташе. Вы рассказывали о ней. Тогда, помните?
– Не помню. – «Демидыч» опять покачал головой. В его маленьких юрких глазах на секунду показалась боль. – Я не помню, простите. В тот день я был не в себе. Не принимал таблетки. Мне не нужно было…
– Нет, нужно, – папа выделил голосом последнее слово. – Ты всё правильно сделал. Я тоже видел её и знаю про свет. Ты говорил, что она не хотела ареста Тимура.
– Я не помню. – «Демидыч» затряс головой и опять стал напоминать загнанного в угол ребёнка. – Я, наверное, зря это сказал. Призраков не существует…
– Да нет же, – папа подвинул свой стул ближе, – они существуют. Наташа написала мне твой адрес на запотевшем зеркале. Её и собака моя чует. Ты ведь видишь её, да? И сейчас видишь?!
– Не вижу. Я, к счастью, больше её не вижу.
В глазах папы промелькнуло разочарование. Он хотел сказать что-то ещё, но не нашёл слов. По коридору, мерно постукивая каблуками, прошла женщина. Я с трудом узнала в ней Галину Ивановну.
– Вам что-то нужно? – спросила она и с опаской взглянула на «Демидыча». По её плотно сжатым губам было нетрудно догадаться, что его вид ей явно не нравится.
– Ничего. Я уже ухожу.
Застёгивая пуховик, папа повернулся к дверям. Его пальцы дрожали, и он никак не мог свести концы «молнии». «Собачка» то и дело вылетала, и процесс застёгивания приходилось повторять вновь.
– Вам помочь? – Заведующая приютом развернулась на каблуках и вплотную подошла к папе.
– Не стоит. Я в порядке. – Наконец справившись с замком, папа вышел за дверь и прижал руку к левой половине груди. Ноги его подкосились, и чтобы не упасть, он схватился за угол здания.
Оставшуюся часть дня он провёл на вокзале и больше в этот день со мной не разговаривал.
***
Февраль медленно, но верно подходил к концу. Близился мой день рождения. В той самой столовой, где проходили мои свадьба и поминки, Оксана Леонидовна заказала несколько больших пирогов. С мясом, рыбой и картошкой. Папа не заказывал ничего. В последнее время он стал раздражительным и часто срывался на учениках и коллегах. Произошедшее в Ч*** сильно подкосило его. Он рассчитывал на «Демидыча». Мы оба рассчитывали. Но наши расчёты нас подвели.
Собаку-приёмыша папа решил оставить. Тот всё так же спал на коврике возле входной двери и питался остатками с хозяйского стола. Гулять уходил сам. Приходил тоже сам, оповещая о своём возвращении царапаньем в двери. Иногда папа подолгу сидел на пороге, гладил его и глядел в пустоту.
Судя по всему, он ждал от меня новых посланий на зеркале. Но я молчала, хотя и пыталась писать, когда оно запотевало. Получались едва разборчивые каракули, которые папа не мог разобрать, хотя и старался.
А ещё я стала чаще думать об Альбине. Сначала я очень сильно злилась на неё, тогда в конце января, когда она вдруг вздумала учить меня жизни и отказалась говорить с Саввой. Но потом, после надписи в ванной, во мне что-то переменилось. Видимо, Альбина смогла уговорить сына. Она помогла мне. Нестеров не только оставил папе послание, но ещё и не ринулся за нами в Ч***. Во всяком случае, рядом с «Демидычем» я его не видела. А может, он заглядывал, но ушёл, придя к выводу, что теперь, когда рыжий бородач не видит призраков, «играть» с ним совсем неинтересно.
Я не знала ответа на этот вопрос и просто строила безумные теории. День переходил в ночь. Ночь сменяла день. Приёмыш спал у порога, папа постепенно уменьшал количество таблеток на тумбочке, а Ромка искал работу.
За три дня до моего юбилея он принёс домой аттестат и швырнул его в нижний ящик стола. На секунду мне показалось, что пол под ногами качается. Ромка бросил университет. Всё-таки бросил.
Мириться с этим я не собиралась. Последний шанс переубедить Ромку ещё оставался, и я не могла его не использовать. Мой муж слушался папу. Хоть немного да слушался. И я собиралась писать на запотевших окнах до посинения, лишь бы папа понял меня.
Когда я вошла в квартиру, он жарил котлеты. Приёмыш залаял. Папа поднял голову и поприветствовал меня. А следом сказал что-то ещё. Но что именно я не услышала, потому что в дверь позвонили.
За дверьми оказался «Демидыч». Папа не ожидал его увидеть. Я – тем более. На секунду мне даже захотелось прикрыть глаза и моргнуть пару раз, чтобы точно удостовериться, что там, на пороге, действительно стоит он, а не плод моего воображения. И я моргнула, но он не исчез. «Демидыч». действительно стоял на пороге. Живой. Настоящий. В той самой шапке-ушанке и синей телогрейке с надписью «Охрана», которые носил в Доме малютки. Только уже не робкий, не мямлящий, не заикающийся через каждое слово, а решительный и спокойный. Я и забыла, что он может быть таким. Забыла, потому что эту самую его твёрдость видела всего один раз, тогда, когда он открыл вентиль на своей кухне. В голове, как по команде зазвенел голос тёти Глаши: «Самоубийцы всё-таки люди сильные, сильные, но отчаявшиеся, которым вовремя не подали руку».
Папа отступил назад и пригласил его в кухню. Налил полную кружку чая, придвинул сахарницу и вазочку с позавчерашним печеньем. На стул «Демидыч» сел, но к еде не притронулся и долго-долго смотрел то на меня, то на собаку-приёмыша, который крутился у папиных ног и издавал звуки, напоминающие что-то среднее между рычанием и скулением.
– Живность, значит, завели? – начал «Демидыч» и, вытянув пальцы, погладил приёмыша по носу. – Хорошее дело. Живность вообще хорошее дело, а собака – особенно. На учебу возите?
Папа едва заметно покачал головой из стороны в сторону.
– Жаль, – «Демидыч» снова погладил пса по морде, – хорошая собака, умная. По глазам вижу, несмотря на то, что уличная.
Папа кивнул и, налив себе чая, опустился на соседний стул. Приёмыш лёг рядом и как будто специально несколько раз гавкнул на меня. «Демидыч» усмехнулся и бросил ему на пол одну из печенюшек.
– Я с детства хотел завести собаку, – заговорил он, беря из вазочки новое печенье и отправляя себе в рот, – но мать не дала. Собаки лучше людей. Не предают. Вы его с улицы забрали, и он Вас не бросит из-за того, что Вы что-то кому-то не то сказали. Не скажет, что разочарован. Собаки хорошее не забывают.
Папа кашлянул и поднёс к губам кружку.
