– на инженера в институте.
Тихое, остановившееся время иногда нарушала боль, пожирающая левую ногу. Она временами затихала и внезапно возвращалась, выжимая из горла стоны. Медсестра снимала старую повязку, густо накладывала на ожог жёлтую мазь, туго бинтовала, на шутки Руслана реагировала лёгкой улыбкой.
Через месяц стало понятно, что с ногой серьёзные проблемы. Вокруг раны бесконечно образовывался воспалённый гнойный обруч, отчего поднималась температура, колошматил озноб. Через сутки после того, как Руслан впал в беспамятство, в лазарет прибыл старенький мелкорослый доктор.
– Ну-с, батенька, поговорим?
Напрягая последние силы, Руслан длинно говорил короткие слова.
– Ну-с, батенька, повернёмся на живот?
Повернулся, будто выгрузил вагон угля.
– Ну-с, батенька, а теперь обратно на спину.
Без посторонней помощи не осилил.
– Ну-с, батенька, должен сказать, что у вас жутчайший фурункулёз.
«Какой фурункулёз?» – захотелось заорать Руслану, но сил не было даже разомкнуть губы.
– Да уж, батенька, – ласково хлопал доктор Руслана по руке, – фурункулёз на фоне смены климата. Не подходит вам наш воздух. Вам бы больше солнца. Иначе никак, батенька. Иначе заживо сгниёте. Сколько вам осталось служить?
– Сто двадцать семь дней.
– Четыре месяца, значит? – прикинул доктор в уме. – Практически скоро. Выпишу вам уколы. Полгода протянете, а потом, батенька, домой. Откуда вы?
– Из Елабуги.
– Знаю, знаю, – радостно всплеснул руками доктор. – Марина Цветаева, Иван Шишкин. Красивые у вас, батенька, там места. Может, и у меня получится побывать. «Красною кистью рябина зажглась. Падали листья, я родилась». Любимые стихи моей жены. Она тоже родилась в октябре.
Так и провалялся Руслан в лазарете до самого дембеля. После долгих мытарств с тремя другими срочниками попал в аэропорт Красноярска. До этого трое суток плелись на тихом паровозике. Потом замёрзший пазик, напрягаясь из последних сил, дотянул их до аэропорта. Приехали поздно вечером, кассирша, даже не спросив документы, стала оформлять четыре билета до Бугульмы.
– Самолёт завтра в шестнадцать тридцать по местному времени.
– А раньше нельзя? – взвыли от нетерпения.
– Раньше только на поезде. Через два часа оправляется, но прибытие на четвёртый день. Выбирайте.
Студенты-вечерники из аудитории вывалились разом. Они пахли чернилами, потом, заводом. Ася вся сияла, Раис хитро усмехался, остальные устало расползлись по коридорам института.
– Который час? – спросил один из самых старших, Александр Александрович.
Ася выпростала часы из-под рукава, показала.
– Полвосьмого.
– Может, домой?
– Куда? – перепугалась Ася. – Второй парой математика. Салахеев зверь. Потом ведь не сдадим.
Они ждали пары, пересмеиваясь, бесхитростно подшучивая друг над другом. Александр Александрович рассказывал о своей привольной молодости, о дочке-умнице. Женился он поздно, около пятидесяти; жену взял молодую, послушную. Быстро родила и вся отдалась воспитанию дочери, так что к пяти годам та уже умела читать и считать и различала в небе созвездие Большой Медведицы.
И хотя его лицо стало одутловатым от алкоголя, сам он был жилистым и проворным – вечно главенствовал, воевал, скоморошничал. Он знал ответы на все вопросы и часто вступал в спор с преподавателями, опираясь не на учёные знания, а на собственный опыт. Ася слушала его вполуха, думая о том, что быстро привыкла к бесцеремонности Александра Александровича, к его манере рывками выражать мысли, ставить людей в тупик, загонять в ловушку. Ему вечно не давала покоя Асина пугливость перед парнями. Он подтрунивал над ней, пытался расшевелить. Вот и сейчас отошёл на минутку и вдруг снова вынырнул из толпы студентов, да не один:
– Я нашёл тебе жениха. – Александр Александрович подтолкнул к Асе сутулого паренька.
Глянула и обомлела. Обычно она мало обращала внимания на одежду людей, но этот всех перещеголял своей нищетой. Детский чёрно-белый хлопковый свитер с короткими потрёпанными рукавами, на левом рукаве спущены две петли, отчего нитки провисли бахромой. Синие джинсы с чёрными дерматиновыми заплатами в паху – натуральный ковбой, лошадь только сбежала.
– Руслан. Дембель, – продолжал сватать Александр Александрович.
«И вот это будет моим мужем», – подумала вдруг Ася и вздрогнула от неожиданности, громко хмыкнула. С чего? Откуда такое откровение?!
Ася не любила потом вспоминать, как натянуто улыбнулась Руслану – настолько, что её скованность заметили все: будь всё по-другому – дружески бы поболтали, но в тот момент ей нечего было ему сказать, потому что пыталась отстраниться от назойливой идеи «…будет мужем!». После неудачной попытки выйти замуж за Раиса она стала молчаливой, замкнутой, а хуже всего – больше не пыталась налаживать отношений ни с кем. Не умела, не хотела, не знала, как себя вести с парнями. Если слишком улыбалась, парней это пугало, злилась – отпугивало, была равнодушной – настораживало. Хотя процентов на восемьдесят была уверена, что всё делает правильно. У Зари всё получалось. Она знала, на кого можно прикрикнуть, кому улыбнуться, а кого и послать. Парни ходили за ней косяком, огибая Асю по большой дуге.
Распахнулись двери аудитории. Ася привычно устроилась за задней партой возле окна. Руслан сел впереди, оглянулся, скользнул по Асе равнодушным взглядом. Что ж, поняла она, не приглянулась, но ещё три года учиться, может, и подружимся, студенческая жизнь располагает к дружбе: общие конспекты, чертежи, лабораторные.
По понедельникам с утра у директора завода проходило совещание, а после совещания Ася шла через весь завод на второй участок – около километра туда и столько же обратно, если не надо было делать крюк в какое-нибудь подразделение в поисках водителя. Иногда её по дороге останавливали с вопросами: простые решались на ходу, сложные откладывались на время. Сейчас от Аси никто не бегал, пытаясь скрыться от взносов. Ей надоело, что её встречали негромкой, но убедительной бранью. Первое, что сделала, когда стала комсоргом цеха, – исключила из комсомола жёстких неплательщиков, и первым в этом списке был Фёдор. Она нарисовала тушью плакат «Позор! Из комсомола исключён Фёдор Плахин» и приклеила к стеклу, изнутри актового зала. Сорвать было невозможно, потому что ключ от актового зала был только у начальника цеха Шутенко и у Аси. Зато увидеть могли все, кто шёл к начальнику.
Взбешённый Фёдор прибежал минут через двадцать, ворвался в кабинет профкома и стал требовать, чтобы Ася немедленно сняла плакат. Конечно же, она была готова к столь бурной реакции.
– Ты что меня позоришь? – дышал гневом Фёдор.
Ася, зажав в кулаке булочку, пила чай. Делала вид, что ей безразличен этот ослик, который бегал вокруг её стола, словно вращал жернова, пытаясь перемолоть её в труху. Чай казался холодным, булка – безвкусной, но она ела и смотрела на него печальными голубыми глазами. Кажется, он орал так громко, что стёкла вот-вот треснут сами. Фёдор добился того, что его услышал Шутенко, пригласил их
