В конце людоед умирает, а Мальчик-с-пальчик сбегает вместе с братьями».
– Потому что ослушаться приказа – это трудно. Особенно солдату. А еще труднее размежеваться во взглядах с отрядом. Потому что им вдалбливали, что это все не люди, а недочеловеки, что их жизнь ничего не стоит. Что все евреи партизаны, коммунисты. И если не убить их детей, те вырастут и будут мстить.
Ханно поразмышлял.
– Почему папа не защитил тебя?
– Я оскорбила его, затеяв спор с твоим дедушкой.
– Но ты говорила правду!
– Даже говоря правду, можно оказаться неправым, – ответила она с печальной улыбкой.
Она вспоминает невзгоды, последовавшие за этим решением. На следующий день она собрала чемоданы и коробки с книгами, но чувствовала себя изможденной и не знала, куда пойти. Тем утром Эва зашла ее навестить и нашла на кухне, всю в слезах, с грудным малышом на руках. Через час она сама погрузила их пожитки к себе в машину, отмахиваясь от щепетильных причитаний Ирен. У нее была спальня для друзей, которую никто никогда не занимал, и кот-мизантроп. Но это было уже ее проблемой.
Три месяца Ирен с сыном не давали ей покоя, а Эва опекала их на свой лад. Хоть и отнекивалась, а все-таки привязалась к Ханно. В хорошем настроении говорила с ним на идиш, называла его «тателе» – малыш. Она задержала бы их и подольше, но Ирен не хотела злоупотреблять ее дружбой. В конце концов ей удалось снять студию в центре города.
И тогда ее, предоставленную самой себе, настигло уныние. Неделями она хандрила, машинально, точно во сне ухаживая за младенцем. И мало-помалу Ханно удалось вернуть ее к жизни. Она до сих пор помнит пристальность его близорукого взгляда, силу миниатюрных пальчиков. Она отвоевала его, как отвоевывают территорию. С его горькими рыданиями и ангельскими улыбками, запахом молока и нежной кожи. Она была не одна. Наступало время взглянуть этой жизни прямо в лицо, попробовать ее на вкус.
В начале следующего года она вернулась к работе. Каждое расследование становилось интеллектуальным вызовом, позволявшим ей забывать о неприятностях, о чувстве вины. Ей становилось лучше. Иногда ее удивляло, что она не страдает. Чувство утраты смягчилось, как-то ушло в песок. График повседневной жизни стал плотным и утомительным, и ей больше некогда было думать; тогда и пришло облегчение.
Однажды вечером, в поздний час, она включила телевизор. Сразу попала на передачу в прямом эфире. Ведущая с безукоризненно уложенной прической беседовала с ветераном вермахта. Выставка по-прежнему заставляла говорить о себе. В каждом городе, где она проходила, вооруженные толпы крайне правых устраивали шествия с плакатами: «Честь и слава немецкой армии!», «Сегодня, как и вчера, – Германия превыше всего!» Бывшие вояки самовыражались в газетах, разглагольствовали перед камерами. В ту ночь какой-то старик трясся под жесткими лучами юпитеров.
– Какие ощущения у вас после посещения выставки? – спрашивала его журналистка с непроницаемой улыбкой.
Она то ли переборщила с тональным кремом, то ли вернулась с зимнего курорта.
– Стоит перед глазами, будто вчера было. Все это правда, понимаете? – признался он, тяжело дыша. – Все правда. Однажды я вошел в церковь. В деревне какой-то, близ Тернополя. Люди смотрели на меня. Их глаза горели ненавистью. Они были правы. Что мы там натворили, мне никогда не забыть. Нам твердили, что нами можно гордиться, что мы исполняем наш солдатский долг. Если это такой долг… Мне стыдно за немецкого солдата. Мне стыдно за самого себя…
Разрыдавшись, он весь обмяк, подарив ведущей тот самый потрясающий кадр, на который она и рассчитывала.
Ирен плакала перед экраном.
Она испытывала к этому человеку сострадание. После войны солдат, совершавших эти преступления, освободили от всякого чувства вины. И все то время, пока прославляли вермахт, его отвагу и ценности, – их оставляли один на один с тем, во что их превратил нацизм. С тем, что они позволили с собой сделать.
Она думала об Эрвине. О той плотине, какую он возвел, чтобы защититься от своей памяти. Она обрушила ее, не зная, что там, за ней. Ей никогда не узнать. Как не знала она и того, что так неотступно преследовало Вильгельма, что он всеми силами отталкивал. В своем крестовом походе против несправедливостей она об этом забыла.
Вот что она попыталась в тот день объяснить Ханно. Она не уверена, что он ее понял.
Этой ночью, глядя, как снег бесшумно укутывает пеленой старый город, она боится непроницаемости тишины.
Квартира выжившей в лагере – на третьем этаже новой многоэтажки, окнами в парк. Она встречает ее с настороженной вежливостью. На ней лиловая шелковая блузка, черные брючки, она аккуратно подкрашена и внимательно, по-птичьи остро вглядывается в Ирен. Очень старая и хрупкая. Будто вот-вот рассыплется. Опираясь на костыли, она ведет ее в залитую светом гостиную.
Целую стену комнаты занимает обширная библиотека. На других развешаны старые театральные афиши. Поколебавшись, Сабина спрашивает по-немецки, можно ли предложить гостье чаю или кофе. Ирен помогает ей расставить на блюде две тарелки с шарлоткой – разновидностью штруделя. Сабина осторожно опускается в кресло, обитое фиолетовым бархатом, а Ирен садится напротив на софу, откинувшись на вышитые подушки. Они еще не сказали друг другу даже пары слов.
– Дама из Красного Креста предупредила, что не придет, – говорит ей старая дама. – Вы немка?
– Француженка.
От такого ответа у нее словно гора с плеч.
– Тем лучше. Мне всегда так трудно разговаривать по-немецки.
– А где вы учились французскому? – с любопытством спрашивает Ирен.
– В Равенсбрюке, – отвечает старая дама. – Говорила с заключенными. С политическими. Помню одну молодую француженку, Аниз, она учила меня спрягать слова. Я говорю: какой же он трудный, французский. А она мне: уж не труднее польского!
Голос немного дрожит, но произношение твердое и четкое.
– Вы прекрасно на нем говорите, – хвалит ее Ирен, отпивая глоток чаю, слишком крепкого для нее.
Она откусывает кусок пирога, чтобы немного смягчить им горечь.
– Я делала успехи, – улыбается Сабина. – После войны поступила в католический университет. Хотела учиться. Это было для меня очень важно.
Она запинается, подыскивая французское слово.
– Когда оккупация, образование было… запрещено, под страхом смерти. Преподаватели давали нам уроки подпольно. Так я и получила степень бакалавра в семнадцать лет. Но потом меня арестовали.
– Вы были очень молоды…
– Да ведь не только я. Другие были тоже. Самой молодой – кажется, пятнадцать. Там были и мои подруги, из засекреченной группы проводников. Мы вместе с родителями помогали Внутренней армии. Тогда ее еще не называли так. Нас немцы арестовали, а вот наших родителей так
