войны засвидетельствовала, что Вита погибла.
– Я могу сходить к ней одна или мне понадобится переводчица? – спрашивает Ирен.
Прямо перед ними в темноте вырисовываются очертания замка. Ирен пытается закурить, заслоняя огонек от ветра. Стефан накрывает ее руки своими, чтобы пламя не гасло. Их пальцы соприкасаются.
– Она говорит по-немецки и по-французски, – говорит Янина.
– Тогда все в порядке, – отвечает Ирен легкомысленным тоном, стараясь скрыть замешательство.
Выжившая в лагере живет рядом с парком. Она ждет ее у себя в десять утра.
– Завтракаю я у родителей, – вмешивается Стефан. – Но к вечеру могу присоединиться и поужинать с вами.
Предложение успокаивает Янину, и волнует Ирен.
Она убеждает себя, что после такой встречи лучше будет поужинать не в одиночестве.
Сна по-прежнему нет как нет. Несколько фраз никак не выходят из головы, накатывая мутным потоком: жидокоммуна, для них евреи и коммунисты – одно и то же.
Перед ее глазами – Ханно в тот ноябрьский день, пять лет назад. Вопрошающий взгляд. Она сразу поняла: на сей раз ей этого не пресечь, вот оно – наступило. Он пришел из колледжа. Они проходили тему Третьего рейха. Он хрустнул яблоком, отложил его на кухонный стол:
– А Опа – он что делал в войну?
Чтобы выиграть время, она пожелала узнать, как на это ответил его отец.
– Сказал, что воевал, но нацистом не был. Это был его долг, его призвали.
Она кивает головой, у нее искушение так это и оставить, пусть даже она знает, что такое объяснение его не устроит.
– Почему ты поссорилась с Опа? – настаивает Ханно.
Он инстинктивно объединил оба вопроса в один. Пятнадцать лет. Неужели он вырос так быстро? Ирен задолжала ему правду. Она не была уверена, что ему по силам взглянуть ей прямо в глаза. Лгать недопустимо. Если уж колледж счел его достаточно взрослым, ей увиливать негоже. Она собралась с духом.
Познакомившись с ними, она подумала, что они старые. Вильгельм был на шестнадцать лет старше ее. Ее свекор родился в 1920-м. Ей, тогда молодой женщине, он внушал робость густыми усами и очками, делавшими его взгляд совиным. Она не осмеливалась называть его Эрвин, первое время обращалась «герр Мейер». Его жена, приветливая и тучная, казалась помягче. Ирен быстро разочаровалась – Магда не была ее союзницей. По ее мнению, место женщины исключительно у домашнего очага, а работа Ирен так утомительна, что грозит ей бесплодием. Пять лет, а все еще ничего. Ирен стоически сносила ее выпады, ее напускное благодушие.
Эрвин был откровеннее. Женился он поздно и сделал карьеру в сфере автомобилестроения. Наслаждался заслуженной пенсией в прелестном домике с фахверковыми стенами. Катался на велосипеде и ходил пешком, хотя война напоминала о себе до сих пор – ревматическими болями и шумом в ушах. Эрвин бичевал индивидуализм современного мира. Он плакал, глядя на снимки крушения Берлинской стены, и организовывал сборы пожертвований в помощь восточным немцам, пожелавшим осесть в этом регионе. Невестку-француженку он принял с распростертыми объятиями. Иногда Ирен смущало, что он с пониманием отзывался о нацистской Германии. Когда началась война, ему было двадцать и он пошел воевать, но она не знала в точности, что это значило для него. Только после свадьбы она осмелилась спросить Вильгельма. Тот ответил, что отцу не в чем себя упрекнуть. Эрвин воевал в пехотной дивизии и его молодость была разбита из-за войны, вот и все, что можно сказать.
Больше они никогда не заговаривали об этом – до того самого пасхального завтрака, который начался как нельзя лучше – под жареного ягненка объявили о ее беременности. Ну наконец-то! Будущие дедушка с бабушкой просто вне себя от радости – хотя Магда и не понимала, с чего это Ирен так упорно держится за свою работу. Хроническая усталость бывает причиной преждевременных родов, так зачем подвергать себя такому риску? Ирен вдруг ужасно захотелось выпить стаканчик. Она убеждала саму себя: подругами им не стать, но Магда будет доброй бабушкой, а это главное. Беременность сделала Ирен более тонкокожей. Она острее чувствовала свое отчуждение от семьи и потому с признательностью принимала симпатию свекра и свекрови. Сидевший напротив нее Вильгельм взволнованно улыбался. Он казался ей таким красивым в ярко-синей рубашке. Расчувствовавшись, она заметила седину, пробивавшуюся на висках его пышной черной шевелюры. Он сжал ее пальцы. Она надеялась, что их ребенок унаследует его руки.
– Вот и станешь старым папашей, как твой отец, – пошутила Магда, чокаясь за здоровье ребенка.
– У меня-то выбора не было. Мне пришлось дожидаться, пока русские меня выпустят. А у тебя что за оправдание? – хохотнул Эрвин.
Сквозь хрустальные перезвоны Ирен подумала: «Он воевал на Восточном фронте». Ее улыбка застыла. Она отпила глоток вина у Вильгельма. Представила, как ребенок резвится в этом саду, украшая деревья раскрашенными яйцами, как готовит норки для пасхального зайца, обкладывая их травой и мхом. А там через годик-другой не пора ли привести в мир и маленького братика или сестренку? Эта мысль ее немного встревожила. У нее есть время на раздумья. В конце концов, ей всего двадцать восемь.
Или это пришло воспоминание о заключенных? Тон разговора изменился. Навострив ушки, она поняла, что свекор рассказывал о выставке, уже несколько месяцев проходившей в Германии: «Война на истребление. Преступления вермахта, 1941–1945». Она вызвала неслыханный раскол мнений, пламенные дебаты, докатившиеся до бундестага. Объединения бывших бойцов организовывали манифестации. Эрвин с другими ветеранами участвовал в них и все еще кипел от гнева. Он ругался, утверждая, что им надо добиться запрета этой низости. Ведь у них была политическая поддержка.
Ей бы тогда помолчать, дать грозе утихнуть. Но в тот день в нее как будто вселилась Эва. В ней вспыхнуло желание драться, сцепиться с этим человеком, так долго молчавшим о войне.
– Не понимаю, что вас возмущает, – сказала она тихо.
Изумленный свекор ответил ей, что вся эта выставка соткана из лжи, что она позорит вермахт, что она очерняет их всех.
Вильгельм посылал ей немые знаки, которые она предпочла не замечать:
– Мне кажется, с вами трудно согласиться. Там полторы тысячи фотографий, писем, распоряжений, отчетов о казнях… И это только выборочно.
Эрвин перебил ее, побагровев от негодования:
– Все это собрали из каких-то обрывков, чтобы облить грязью вермахт! Осквернить могилы погибших! Думаешь, французы оплевали бы собственную армию? Выставили бы все, что натворили в Алжире?
Она возражает: эти преступления широко задокументированы самими же солдатами. Такие снимки – весело улыбающиеся пехотинцы позируют на фоне повешенных или у рвов, заваленных трупами, – делались на память, их хранили в бумажниках или посылали невесте.
