Безрезультатно.
Заметив ее нетерпеливое любопытство, он с улыбкой наслаждается напряженным ожиданием.
– И наконец нашли его, тщательно изучив перепись населения. Там он числится плотником. Его звали Абрам Зильберберг.
– Вот необыкновенная история! – восклицает Ирен.
Подошедшая официантка советует им меню на шаббат, такие блюда можно отведать только в этот вечер. Они готовы попробовать.
– Их чолнт из гуся – просто чудо. Настоящий рецепт ашкенази. А готовят и подают гои! – посмеивается Стефан.
– А я-то думала, это еврейский ресторан.
– В Польше больше не осталось евреев, Ирена. В Люблине их сейчас не больше тридцати. И они не высовываются.
– Так мало?
С лица Стефана исчезает улыбка. К сожалению, антисемитизм не умер вместе с Аушвицем. Чтобы в этом убедиться, достаточно ознакомиться с архивами Еврейского комитета Польши, помогающего выжившим после войны. Их приняли обратно очень плохо, им угрожали, были случаи, когда вернувшихся убивали. На коммунистов нечего было и рассчитывать. Полицейские и государственные чиновники участвовали в погромах в Кельце и Кракове. Большинство евреев, выживших после Холокоста, потом уехали из этой страны. Они боялись. В 1968-м правительство выслало оставшихся после клеветнической кампании в прессе.
Ирен рассказывает Стефану, как бурно закончилась ее встреча со старым Янушем.
– Что за словцо такое они все повторяли так часто в конце? – спрашивает она у Янины.
– «Жидокоммуна». Это оскорбительное слово, означает «жидокоммунистический заговор». Эти люди – националисты. Для них евреи и коммунисты – одно и то же.
Ирен не в силах поверить, что этот старый миф дожил до нынешних времен.
– Знаете, это может показаться безумным, но до сих пор есть люди, верящие, что евреи режут христианских младенцев, чтобы замешать на их крови мацу, – вмешивается Стефан.
– Тем более что антисемитизм поддерживает часть польского духовенства, – подхватывает Янина. – Их позиции двусмысленны даже после погромов.
Дискуссию нарушает появление блюд. Ирен пробует чолнт – почти такой же вкусный, как и у Мириам.
– Я все никак не могу понять, – признается Янина, – люди действительно верят в такие бредни, или это ширма, за которой скрывается что-то другое?
– Что вы хотите этим сказать? – спрашивает Ирен.
– Уничтожение польских элит и Холокост высвободили места для поляков среднего класса. Они захватывали дома и квартиры евреев, со всем их имуществом и предприятиями.
– Такое хищническое паразитирование имело место во всех странах, оккупированных нацистами, – замечает Ирен. – Во Франции, в Германии, в Австрии…
Она смущается, увидев, что сидящие за соседним столиком американцы прислушиваются к их разговору.
– Да, так и было, – понизив голос, отвечает полька. – Но во Франции могли не знать всей правды о заключенных концлагерей. А здесь все происходило на наших глазах, в наших деревнях. Когда немцы устраивали облавы на евреев, соседи участвовали в убийствах прямо на улицах. Младенцев выкидывали из окон. Были поляки, лично принимавшие участие в облавах. Остальные вваливались в опустевшие дома и грабили их. Об этом знали все, а многие видели своими глазами.
Ее голос немного дрожит. Она делает глоток вина:
– За коллективной травмой таится скрытое чувство вины. И ненависть ко всему, что стремится его пробудить.
Она отмечает и щекотливое положение праведников. Они рисковали своей жизнью и жизнью близких, пряча евреев, которых приходилось защищать не только от немцев, но и от соседей-поляков – те без зазрения совести выдавали их. Большинство таких благодетелей и по сей день предпочитают держаться в тени, опасаясь репрессий. Многим после войны пришлось уехать за границу.
– Вот парадокс, – размышляет Стефан. – А сейчас правительство делает из праведников символ Польши. Нам твердят, что тем самым покончат с «педагогикой стыда». Что эта страна состояла только из героев и мучеников.
– Польша выстрадала мученический венец, – возражает Ирен. – У вас оккупация сопровождалась неслыханным насилием. Таким, что число участников Сопротивления превышало сотни тысяч! Во Франции сразу после войны предпочли забыть о режиме Виши и утешать себя тем, что были только участники Сопротивления…
Стефан согласен – у каждой страны свой национальный миф. Выбор его героев и его жертв всегда обусловлен политикой. А поскольку в мифе много несправедливого и он душит голоса несогласных, то этот нарратив не помогает людям взглянуть своей истории прямо в глаза.
Уж кому знать это лучше Ирен. В послевоенные годы ИТС присоединился к разнообразию национального немецкого мифа. После войны ущерб компенсировали только определенным категориям жертв-евреев. Понадобились годы, чтобы в политику «искупления» включили и участников Сопротивления, и много десятилетий – чтобы туда внесли насильно угнанных на работы. Память – тоже экономическая ставка. Каждая жертва – дополнительный расход в государственном бюджете.
Пара американцев ушла. Остальные посетители углубились в свои разговоры. Атмосфера стала задушевнее, голоса поутихли.
Янина, кашлянув, говорит:
– Я как-то раз нашла в глубине шкафа у моей бабушки кубок.
Ей было одиннадцать или двенадцать лет. На оловянных боках была выгравирована надпись незнакомыми буквами. В те годы она читала Толкиена, и кубок казался сошедшим прямо со страниц о Средиземье. Она побежала показать такое сокровище бабушке, но та вырвала кубок у нее из рук и запретила его трогать. Потом Янина тщетно перерыла весь бабушкин шкаф. После смерти babcia [37] она обнаружила этот кубок в шляпной коробке. Тогда она уже работала в Красном Кресте. В ту пору она уже знала, что надписи сделаны на иврите, и ей было от этого неловко. Она передала предмет в Еврейский исторический институт. Как ее бабушка смогла его раздобыть? Этот вопрос продолжает терзать ее.
– Я любила бабушку, но она очень жестко отзывалась о евреях. Странно – при этом обожала музыку клезмеров. И она же научила меня кухне ашкенази. Сейчас эта история поколебала мою любовь к ней…
Тронутая этим доверчивым признанием, Ирен хочет понять, что думает Ханно о своем дедушке по отцовской линии. Оценивает ли он по-новому их счастливые воспоминания, отыскивая в них следы угрызений совести или попыток искупления.
– Люди часто спрашивают меня: «Почему вы посвятили себя памяти о евреях? Ведь сами вы не еврей!» – говорит Стефан. – Я отвечаю им, что евреи не только умирали на нашей земле. Почти тысячу лет они жили в этой стране, проливали кровь во всех наших битвах, наших неудавшихся восстаниях. Они часть нашей истории. Их музыка, их мысль, их кухня, их фольклор… После их отъезда осталась брешь, пустота в каждом из нас. Можно заменить ее умолчанием, лживыми фантазиями или ненавистью… но всем этим ее не заполнить.
После ужина они неспешно гуляют по старому городу. Янина отвечает на звонок из Варшавы. У ее мужа внезапно защемило спину, он не может встать с постели. Придется возвращаться первым же поездом. Ей тяжело расставаться с Ирен. Завтра утром они собирались встретиться с Сабиной Марчак – она выжила в Равенсбрюке и после
