ее.
– Он все говорит, что это была девочка, – воздевая глаза к небу, вздыхает Янина.
– Наверное, путает, – раздраженно бросает Ирен.
Янина переводит ее реплику собеседнику, который явно разозлился. Следует длинная тирада – на сей раз в ней нет и следа от радушия семейного старейшины, зато проявляется вздорный характер, по-видимому, унаследованный от отца.
– Он говорит, что пока еще не маразматик. Это была девочка. Девка-недоросль, белобрысенькая. Он только раз ее и видел-то, ей было четыре или пять годков. Потом отец ездил в Варшаву ее проведывать. Он очень хорошо это помнит. Потому что вечерами тот поздно возвращался и запирался в конторе. Мать оставляла отцу ужин под дверью. Он вспоминает, как она кричала: «Если такой приезжаешь, так зачем вообще туда ездишь? Кому от этого лучше?»
Тут Ирен вдруг осеняет:
– Эта девушка – она была дочерью Виты и Марека?
Янина с озадаченным видом переводит.
– Так! – восклицает Януш. – Агата.
– Где она жила? Кто ее воспитывал?
Он отвечает чуть помягче, и Янина переводит:
– Он не знает, кто ею занимался. Помнит только, что жила она в Варшаве. Он видел ее только раз. Думает, что это неважнецки сладилось с его матерью. Он был маленьким, но говорит, что родители ругались по этому поводу. Потому его отец и начал ездить в Варшаву.
– Не упоминал ли он о другом ребенке? О мальчике?
Он выслушивает перевод и качает головой: nie.
Ирен показывает ему в своем смартфоне фотографию Виты и маленького Кароля. Nie, повторяет он уже потише, пристально уставившись на ребенка на руках у матери. Он кажется обескураженным, снова обращается к Янине.
– Он спрашивает, умер ли он вместе с ней.
До Ирен вдруг доходит, что все разговоры мгновенно стихли. Их напряженный диалог обострил атмосферу. Мужчины пододвинулись ближе, чтобы лучше слышать. Она окидывает всех взглядом, пока Янина переводит ее ответ:
– Нет, она была убита в Равенсбрюке вместе с еврейским малышом.
В их взглядах она читает смесь остолбенения и ярости. Из уст в уста по всему столу пробегает слово Żyd – жид.
Когда Януш наконец отвечает, его голос срывается от гнева.
– Он говорит, что она не была еврейкой. Это ложь.
– Она – нет, а вот маленький мальчик да, – поспешно уточняет Ирен. – Она опекала его в лагере. Пыталась его спасти. Они были убиты вместе.
Он весь трясется, и от его резкого ответа Янина становится белой как полотно.
– Он вообще меня понял? – ошеломленно спрашивает Ирен.
Полька нехотя переводит ей:
– Он говорит, это все клеветнические измышления. Он не потерпит осквернения памяти его отца под крышей его дома. Требует, чтобы мы ушли. Говорит, что в его семье никто никогда не был холуем у жидов.
Ирен молчит, пораженная.
Изменившийся настрой Януша, кажется, передается остальным. Они наперебой галдят, в голосах слышится агрессия. То и дело повторяется какое-то слово, но Ирен не может понять его смысла.
Янина, чувствуя себя все более неловко, знаком показывает ей: нам придется уйти.
Смущенный красавец Владек провожает их до дверей и вызывает такси. Он просит извинить их отца. У него под старость характер стал тяжелый: «Война – чувствительная тема. Пробуждает слишком много дурных воспоминаний».
– Не пойму, с чего его вдруг так разобрало, – шепотом говорит Ирен, когда такси едет обратно по той же гравиевой дорожке.
– Очень сожалею, Ирена. Иногда мне стыдно за своих соотечественников.
– И эта юная девушка, Агата. Я даже и не могла предположить, что у Виты был еще один ребенок. Сколько ей сейчас может быть лет?
– Восемьдесят уже исполнилось, – подсчитывает Янина.
– Если она еще жива, ее надо найти.
Шокированные произошедшим, они долго бродят по старому Люблину, воспользовавшись недолгим проблеском солнечного света. День уже клонится к вечеру, когда налетевший ливень со снегом загоняет их обратно в отель. Пока Янина отдыхает у себя в номере, Ирен позволяет себе сеанс спа. Размякшей в горячей ванне, ей бешенство старика Януша уже видится скорее характерным, нежели пугающим. Она хочет понять, чувствовал ли Марек все эти годы, что ему не хватает Виты. Запрещал ли самому себе думать о ней и маленьком Кароле. Боролся, чтобы дверь в прошлое оставалась на замке. Его жесткость, может быть, была не чем иным, как слабостью, которую нужно любой ценой скрыть. Она думает о том, как Вильгельм буквально на следующий же день вычеркнул ее из своей жизни, оставляя младенца у ее дверей или на лестничной клетке яслей и ограничиваясь коротенькими сообщениями – о сделанной прививке или о кори. А вот Ирен не стирает из памяти ничего и никого: она идет вперед, таща на плечах собственное прошлое, а ее ошибки и удачи весят одинаково. В душе остается только борозда от неверного порыва, может быть, просто колебания в обычном течении жизни.
Янина забронировала столик на троих. На стенах среди изображений хасидов в темных одеждах приплясывают, как тени китайского театра, силуэты раввинов. Официантки с распущенными густыми волосами до пояса приносят меню. Ресторан рекомендуют туристические путеводители. Вокруг слышна литовская, русская, американская речь.
Пришедший по приглашению Янины приносит извинения за свое опоздание. Крупный человек, с лицом открытым и почти юношеским. Ирен не дала бы ему больше сорока. Мягкие волосы, каштановые с золотым отливом, падают на глаза. Он представляется по-английски, его зовут Стефан и работает он в Центре «Гродские ворота – Театр НН».
– Работа у Стефана просто замечательная, – добавляет Янина; с его приходом глаза у нее заблестели.
Он старается сохранить память о еврейском городе. Люблинское гетто было уничтожено одним из первых, весной 1942-го. После войны насчитывалось едва ли три сотни выживших.
Вот уже полтора десятка лет Стефан с коллегами собирают свидетельства уцелевших и их соседей из арийского квартала. Магнитофонные записи хранятся в центре, и там, между прочим, есть и бесценное сокровище: тысячи фотографий гетто и его обитателей.
– Откуда они взялись? – спрашивает Ирен.
Глаза Стефана вспыхивают радостным огоньком.
– А я знал, что это вас заинтересует! Сперва нашлись цветные снимки, сделанные немецким солдатом. Удивительно, кстати, потому что взгляд, которым он видит этих людей, полон человечности.
– Как бы мне хотелось на них посмотреть.
– Я покажу. Но и это еще не все! Подновляя старинный дом, под крышей нашли около трех тысяч негативов фотографий на стеклянных пластинах, завернутых в ветхие тряпки. Сцены из жизни еврейского квартала до войны. Портреты, бытовые эпизоды повседневной жизни… Чудо и только! Нам не удалось установить личность того, кто сделал эти снимки. Он несомненно был членом общины, так как фотографировал частные события, религиозные церемонии. Мы много лет искали этого загадочного фотографа.
