Понятно, что трудно принять за них ответственность, когда они выставлены на всеобщее обозрение.
– Да что ты об этом знаешь? – закричал он.
– Это моя работа, Эрвин. Я целыми днями сижу в таких вот архивах.
Вот признание и сорвалось у нее с языка. Они уставились на нее так остолбенело, будто она сказала, что работает в спецслужбах и они уже много лет на прослушке.
– Ты ничего не знаешь, – отрезал свекор, смерив ее презрительным взглядом. – Ты всего лишь девчонка. Ты не знаешь, какой она была, эта проклятущая война.
– И то правда. Не знаю. Так расскажите мне. Вы воевали на Восточном фронте? В каком году?
Вильгельм насквозь прожег ее взглядом. Она уже была не молодой женой, робкой невесткой – нет, она искала виновных, разоблачала обман. Надо наконец покончить с этим мифом о честном вермахте. О его бедненьких солдатиках, которые только в 1945 году обнаружили ужасы, а так-то ничего не знали. Она не понимала, почему эта легенда продолжает жить после десятилетий исторических изысканий. За те шесть лет, что она работала в ИТС, ей открылся истинный размах преступлений и соучастия в них. Согласие на разграбления, депортации, насильственный угон в рабство. Сколько было бессонных ночей после прочтения подобных документов? Сухой язык административных рапортов. Человеческие тела исчислялись количеством единиц, убийство называлось ликвидацией, окончательным решением.
– Если уж хочешь знать – с весны сорок первого до конца сорок второго, – ответил старик. – Девятнадцать месяцев на фронте. Я его не украл, мой железный крест. Знаешь, с чем мы воевали? Когда высадились на востоке, люди плакали от радости, потому что их пришли освободить от Сталина. Что ты знаешь про большевиков? Ты видела, что они там натворили? Тебе интересны их гнусности? Да, эта война была страшной. Как и все войны. Она разбила мою молодость. Gott sei dank [38], моему сыну не пришлось испытать такого. СС работала грубо, что есть, то есть. У этих типов руки в крови. Но вермахт всегда действовал корректно.
– Нет, Эрвин. Армию, соучаствовавшую в уничтожении евреев, убивавшую мирных граждан, нельзя назвать действовавшей корректно. Тут просится совсем другое слово. Вы же их видели, эти фотографии.
– Это ложь, – шепчет он с остановившимся взглядом. – Боролись с партизанами. Выбора не было – или мы их, или они нас.
– Там были дети. Матери. Старики. Безоружные, беззащитные люди. Вы их видели, – настаивает она, словно хочет заставить его посмотреть вниз, туда, в ров.
Внезапно Магда вскакивает, опрокидывая бутылку. По белой скатерти расползается алое пятно. Она истошно орет, требует убираться вон с ее жилплощади, преследуя воплями аж до самых дверей. Когда Вильгельм пытается ее утихомирить, она взрывается рыданиями. «Не хочу больше видеть ее, никогда, – отчеканивает она. – Никогда. Слышишь? Хватит, твой несчастный отец и без того достаточно настрадался».
На тротуаре Ирен впервые чувствует, как внутри шевельнулся ребенок. Она гладит себя по животу, чтобы защитить его, даже если уже слишком поздно. Гнев поутих, теперь ее обуревают противоречивые чувства. Ей хотелось бы, чтобы Вильгельм понял и простил ее, чтобы долго плакать в его объятиях. Но он только распахивает перед ней дверь пассажирского места – от такого проявления вежливости он не способен отказаться. Когда проезжают щит с названием деревни, он спрашивает: «Что на тебя нашло?» Он выглядит подавленным.
Она не смогла объяснить ему. Беременность придала ей чрезмерной восприимчивости, ее стала раздражать даже малейшая неприятность. Она ждала слов утешения, но их не последовало. Она уж хотела было признать, что зашла слишком далеко, но его мать вскипела такой яростью…
– Она не выносит нападок на отца, – ответил он в качестве оправдания того, что беременную невестку можно выставить за дверь.
Его взгляд по-прежнему был прикован к дороге.
Она помнит, как потом тесно прижалась к нему, с порывистостью, насквозь пронизанной тоской. Она хотела заняться любовью, чтобы он как-то приободрил ее. Он мягко оттолкнул ее и отвернулся – устал. В последовавшие дни – отговаривался множеством забот, избытком работы. Проходили недели, а у него все не было влечения. Он больше не хотел ее, отверг. Шесть лет ему необходимо было, едва переступив порог дома, крепко обнимать ее, поддерживать, дышать ею. А сейчас он сторонился ее тела, вынашивающего его ребенка. Он следил, чтобы она ни в чем не нуждалась, проявлял предупредительность, беспокоился о необъяснимой боли, знал на память телефон акушерки. Но молчание с каждым днем поглощало все больше того, что еще оставалось от их любви, с жадностью Ничто из «Бесконечной истории». У нее постепенно замерзало все внутри. Ее полневшее тело расцветало на выжженной земле. Она предпочла бы, чтобы Вильгельм осыпал ее упреками, бил тарелки. Его вежливое равнодушие измотало ее.
Она надеялась, что рождение ребенка снова соединит их. Ханно появился на свет 4 сентября. На первый взгляд Вильгельм был без ума от радости. Он благодарил ее за такой подарок, но и пальцем не пошевелил ради нее самой, и в его взгляде так и не появилось теплоты. Она не смогла с этим смириться, стремительно сдавая с тех пор, как он покинул супружескую спальню. Акушерка сказала, что у нее послеродовая депрессия. И живот, и сердце у нее опустели. Тот пасхальный обед оказался трещиной, после которой распалось все, что казалось таким крепким.
В тот день, когда он привез ее из больницы, она, еще входя в подъезд, поняла, что не способна делить этот дом с чужим человеком. Ночью она сказала ему, что хочет уйти. Вильгельм возразил: младенец еще совсем маленький, да и сама она не оправилась после родов. Она не могла больше ждать. Он противился недолго. Она хочет развестись – ну что ж. Вся ответственность ляжет на нее.
Было невозможно рассказать об этом крушении сыну. Пятнадцать лет спустя она удовольствовалась лишь описанием основных тем их спора с свекром, и признанием, что Вильгельм так и не простил ее.
– Значит, Опа был сволочью! Он убивал невинных!
На его лице, в его голосе – боль.
– Я не знаю, мой дорогой. Может, твой дедушка и не совершал ничего такого. Некоторые отказываются признаться в своих преступлениях, а другие никогда не были в них замешаны. Есть еще солдаты, которые дезертировали, и тогда их расстреливали или отправляли в штрафные батальоны.
– Но тех, кто отказывался стрелять в людей, – их расстреливали?
Нет, если они отказывались убивать гражданских. Их не наказывали за это.
– Тогда почему же они это делали? – спрашивал Ханно.
Пальцы в чернилах, красные очки и взлохмаченные кудри – он выглядел таким ранимым. Ей так хотелось сказать ему: «Да не нервничай ты так, все ведь понарошку.
