Теперь никакие рассказы ассассина Крыжицкого, никакие наветы и никакие записки старого архитектора не могли поколебать уверенность Саши Николаича в честности и правоте его отца. Доказательство этой правоты было у него в руках, и каждым своим словом приветствовало охватившую все его существо радость.
Тяжелая гора свалилась с его плеч; он повеселел, стал счастлив, точно помолодел, вернувшись к беззаботному, счастливому времени юности.
И, чтобы скрыть свое волнение, он опустил голову и закрыл лицо руками.
— Что с вами, миленький? — стала спрашивать Анна Петровна, забеспокоившись и не понимая, что случилось. — Голубчик, что же это с вами? — повторила она. — Говорите, ради Бога!
Саша Николаич отнял руки от лица и оно у него было такое радостное и такое счастливое, что Анна Петровна сама заулыбалась, взглянув на него.
— Если бы вы знали, графиня, что со мной делается! — воскликнул он.
— Да я вижу, миленький, но понять ничего не могу! Почему вас так обрадовало это письмо?
— Потому что оно вернуло мне спокойствие и сделало меня богатым!
— Я все-таки ничего не понимаю, миленький! Вы мне толком скажите…
— Ну, хорошо! Я скажу вам. Ведь это письмо написано кардиналом де Роганом аббату Жоржелю, который был его секретарем!
— Да… аббату Жоржелю!
— Этот аббат Жоржель — мой отец!
Анна Петровна вдруг тихо ахнула и суетливо замотала своей сухонькой седой головкой из стороны в сторону. Потом она, легко засеменив, кинулась в сторону и возвратилась к Саше Николаичу опять, взяла его обеими руками за голову и жадным, пристальным взглядом стала напряженно смотреть ему в лицо.
— Как я не заметила этого раньше?! — тихо произнесла она, опуская руки. — Похож на него, вылитый отец!..
У взволнованного и без того Саши Николаича спутались мысли и он, сам не зная почему, пробормотал:
— Да! Все находят, что я похож на отца!
Хотя, кроме старого француза Тиссонье, других из этих «всех» никого не было, Саша Николаич не знал в эту минуту, что говорил.
— А мать? Мать? — повторила Анна Петровна. — Вы слышали о ней что-нибудь?
— Я знаю только, что я родился от русской, в Амстердаме в 1786 году.
Голова Анны Петровны затряслась и конвульсивная дрожь пробежала по всему ее телу. Она хотела снова поднять свои дрожащие руки, но они бессильно упали.
Сейчас же, словно новый прилив жизни и бодрости охватил ее, она с внезапной силой почти крикнула:
— Так это он!.. Это — ты?! Ты… мой миленький Саша?
Она бросилась к нему, охватила его, притянула к себе и прижалась к нему, и беззвучные, страстные рыдания заколыхали ее всю.
Саша Николаич не разумом и не рассуждением, а чувством понял, что Анна Петровна была его матерью.
— Матушка… мама… — силился выговорить он ребяческое слово, с которым ни к кому еще в своей жизни не обращался.
Его горло сжалось, глаза заморгали и он почувствовал, что слезы щекочут его щеки и льются неудержимо. Но он и не хотел сдерживать эти блаженные, счастливые слезы.
Они плакали оба.
Словами между ними было сказано немного. Только Анна Петровна, немного придя в себя, проговорила, показав на письмо:
— Это он мне отдал как доказательство того, что ты никогда и ни в чем не будешь нуждаться в жизни!
И они снова залились слезами.
…………
Прошло немного времени — и Анна Петровна с Сашей Николаичем подъехали в его карете к гостинице, где он жил.
— Лучший номер! Два номера… Все, что у вас есть самого лучшего и дорогого! — приказывал Саша Николаич в вестибюле засуетившемуся управляющему, ведя под руку старушку.
— У нас есть прекрасные комнаты! — услужливо хотел было распространяться француз-управляющий.
— Я все их оставляю за собой! — сказал Саша Николаич. — Куда идти?
— Сюда! Сюда, пожалуйста!..
— Внизу?
— Да-с, внизу, если угодно.
— Я нарочно беру внизу, чтобы тебе не было нужды подыматься по лестнице! — сказал Саша Николаич старушке, произнеся это слово «тебе» дрогнувшим, особенно счастливым голосом.
Старушка только крепче оперлась на его руку и прижалась к ней.
Анна Петровна была помещена в целый апартамент, который, обыкновенно, занимали только члены посольств, случайно приезжавшие в Петербург. Комнаты были убраны великолепно, но Саше Николаичу этого показалось мало. Он потребовал еще ковров, мягкой мебели, добавил двух горничных, чтобы они служили исключительно Анне Петровне, приказал, чтобы экипаж всегда был к ее услугам, сам побежал распоряжаться, чтобы поскорее подавали «чай» с сандвичами и печеньем. Ему хотелось всюду попасть и всюду быть в одно и то же время: сидеть с матерью и, вместе с тем, бежать и приказывать, чтобы все сделали для нее как можно лучше.
Орест, без дела слонявшийся по гостинице, понял, что теперь Саше Николаичу не до него, и не попадался ему на глаза. Но после обеда, когда Анна Петровна немного легла отдохнуть, он поймал-таки Сашу Николаича и заявил ему очень серьезно:
— По случаю вашей семейной радости, позвольте моравидисы!
Саша Николаич прыснул от смеха и достал бумажник. Ему попалась сторублевая бумажка, он хотел отдать ее Оресту, но тот с достоинством отступил на шаг и, величественно отведя руку Саши Николаича, сказал:
— Много!.. Такого давления капитала не выдержу!.. Все равно за окно выкину! Позвольте обыкновенную порцию, с тем, чтобы завтра повторить…
И, получив «обыкновенную порцию», он ушел совершенно довольный.
Анна Петровна сначала не очень беспокоилась исчезновением Кости, потому что, как оказалось, ему и раньше случалось пропадать на целые сутки и более. Она только попросила Сашу Николаича съездить на ее прежнюю квартиру и повторить там еще раз, чтобы Косте сказали, как только он вернется, чтобы немедленно приезжал в гостиницу.
Саша Николаич, кстати, еще хотел сделать покупки для Анны Петровны. Когда он уже совсем было собрался ехать, его в дверях остановил Орест.
— Счастливейший гидальго! — проговорил он укоризненно. — Нехорошо, испытав благодеяние судьбы, забывать о малых сих!
— Говорите скорее, что такое?
— А ваше обещание, сеньор?.. Насчет часов?.. Вы их передали слепому Виталию?
— Нет еще.
— Нехорошо!
— Так я сейчас заеду и передам.
— На этот раз я вам верю! — Орест деловито последовал прочь.
Признаться, случай с Анной Петровной сильно подействовал на воображение Ореста.
Как это вдруг у Саши Николаича объявилась мать? Он даже в уме прикидывал, не может ли сам Орест оказаться ему каким-нибудь завалящим дядей или двоюродным братом? Впрочем, это у него было не серьезно, а так, маленькая игра ума. Ему и без того было хорошо.
Саша Николаич явился в дом титулярного советника Беспалова лучезарный и радостный.
— Это вы? — встретил его титулярный советник, бережно запахивая халат. — Я весьма рад счастью видеть вас вновь…
Саша Николаич заглянул в свою бывшую комнату и посмотрел на нее с чувством, с каким, вероятно, выпущенный на волю узник смотрит на свою тюрьму…
— Не угодно ли пройти в столовую? — пригласил Беспалов.
— Хорошо.
Виталий сидел в столовой в своем углу.
— Вот, — сказал ему Саша Николаич, — вам часы с репетицией от Ореста…
— Значит, он на сей раз не соврал! — произнес Виталий.
Он взял часы и ощупал их, быстро перебрав по ним пальцами.
Он сейчас же нашел пружинку, которую нужно было надавить, чтобы часы заиграли. Раздался приятный звон — и обычно малоподвижное лицо слепого расплылось в улыбке.
Саша Николаич впервые увидел, что Виталий может так улыбаться… Ему было так хорошо теперь самому, что он хотел, чтобы все вокруг были счастливы.
— Послушайте, Виталий, — произнес он, приближаясь к слепому, — я скоро поеду за границу и возьму вас с собой.
— Зачем? — не понял и удивился Виталий.
— Мы посоветуемся с заграничными профессорами в Берлине; возможно, они сделают вам операцию и вы прозреете. Такие случаи бывали…
Слепой отрицательно покачал головой.
— Вы сомневаетесь? — спросил Саша Николаич. — Но отчего же не попробовать?
— Не надо.
— Отчего же не надо?
Виталий надавил пружину, часы опять зазвенели и это доставило ему удовольствие.
— Вы мне не дадите всего! — сказал он.
— То есть, как это, всего?
— А моего кораллового замка, например.
— Какого кораллового замка? — изумленно спросил Саша Николаич.
— В котором я живу теперь…
— Опять понес ахинею! — махнув трубкой, воскликнул Беспалов.
— Нет, не ахинею! — рассердился слепой. — Я живу в коралловом замке. Для вас эти стены и мрачны, и невзрачны, как вы говорите, а для меня они — своды кораллового замка. Вы едите на глиняных блюдах, а я — на золотой посуде и, когда я хочу, у меня раздается музыка (он снова заставил поиграть часы). А если в Берлине сделают так, что я прозрею, я тоже увижу ваши невзрачные стены и глиняную посуду, и что тогда останется от моего кораллового замка?!.
