Я ответил, что о продажной земле не имею извещения, но зачем покупать землю, когда можно приобрести вполне благоустроенную мызу.
Это крайне тронуло чувствительное сердце аббата Жоржеля.
— Благодарствую, — сказал он, — за указание, а чья это продажная мыза?
— Вашего умершего соотечественника, — сказал я, — кавалера Рето де Виллета. Эта мыза замечательна еще и тем, что я устроил там таинственный подвал по заказу господина кавалера.
— Это мыза кавалера де Виллета! — воскликнул аббат Жоржель. — И вы сделали там таинственный подвал для хранения сокровищ? (Я считал себя вправе говорить о подвале, так как кавалер де Виллет был уже мертв). Если мне удастся купить эту мызу и вы укажете мне, как проникнуть в подвал, верьте, я вас вознагражу!
Я в то время не придал значения его словам, но впоследствии узнал, что аббат Жоржель купил мызу.
Сделав это приобретение, аббат Жоржель снова приехал ко мне и искусно выспросил все о подвале, обещав вторично, что я буду награжден.
И в самом деле, на следующий же день он привез мне двести английских фунтов — сумму очень значительную.
Меня не столько обрадовала, сколько удивила такая щедрость.
«Как бы потом мне не раскаяться!» — подумалось мне тогда. И в самом деле, мне пришлось повергнуться в раскаяние и испытать угрызения совести за взятые мною деньги.
Вышло описание на голландском языке знаменитого процесса во Франции об украденном ожерелье королевы и, прочтя упомянутое описание, я известился, что таинственный кавалер де Виллет — не кто иной, как изгнанный из Франции сообщник преступной госпожи де Ламот. Я понял со всей очевидностью, что сокровища, которые спрятал кавалер де Виллет в устроенном мною подвале, приобретены ценой украденного ожерелья.
Не зная, как быть, я поспешил к аббату Жоржелю и спросил его, известно ли ему происхождение спрятанных в подвале денег? Он мне ответил, что известно, но что я могу владеть своими двумястами фунтами со спокойной совестью.
Однако моя совесть не могла оставаться спокойной и я положил лучше раздать приобретенные столь нечестным путем как воровство деньги беднякам.
Посоветовавшись с пастором, который вполне одобрил мое намерение, я немедленно передал ему все двести фунтов.
В эту эпоху моей жизни я еще предавался воспоминаниям о любимой девушке…»
Дальше шли пространные изъяснения чувств архитектора по поводу воспоминаний о любимой девушке, совершенно неожиданно оканчивавшихся описанием парада войск по случаю освящения знамени. Затем до самого конца больше не было упоминания об аббате Жоржеле.
Саша Николаич захлопнул тетрадь, перелистав ее всю, до последней страницы. Отрывок записок, относившийся к спрятанным на мызе деньгам, ясно свидетельствовал о том, что отец знал о их происхождении и воспользовался воровскими деньгами, благодаря случаю, представившемуся ему. Оставалось только выяснить подлинность самих записок, и если они не подделаны, а старик-архитектор действительно существует, тогда выходило, что аббат Жоржель поступил нечестно. Что же тогда делать ему, Саше Николаичу, с этим богатством?
Орест честно выполнил обещание и принес адрес Савищева.
Саша Николаич, живо представляя себе, в каком положении должна была находиться Анна Петровна, если только ее сын окончательно не спился, став посетителем трактира, где пьянствовал Орест Беспалов, отправился к ней.
Оказалось, что бедная Анна Петровна жила в условиях, гораздо более худших, чем жил сам Саша Николаич, когда поселился у титулярного советника.
У Беспалова все-таки была лачуга с окнами на улицу и в ней можно было пользоваться известной долей простора, а Анна Петровна помещалась во дворе каменного трехэтажного дома, на грязной, черной лестнице.
Саша Николаич не застал ее дома, но его встретил Константин Савищев, которого он едва узнал — так тот переменился.
При виде Саши Николаича он растерялся, не зная, что сделать, предложил ему сесть и сел сам.
— Да, так ты вернулся из-за границы? — заговорил он и умолк, оглядываясь по сторонам.
Видно, бывший граф был совсем подавлен унижением бедности, окружавшим его убожеством и, вместе с тем, хотел не показать этого, а сам был похож на забитую, несчастную собачонку.
Единственным чувством, которое Николаев испытывал к нему, была беспредельная жалость, и он, чтобы ободрить Савищева и, по возможности, не оскорбить, заговорил с ним, как будто бы ничего не замечая.
— Да, я вернулся из-за границы и заехал, чтобы навестить твою матушку, — сказал Саша Николаич.
— Она, должно быть, скоро вернется! Ей нужно было пойти…
Но Савищев не сказал куда (а Анна Петровна направилась, чтобы раздобыть хоть немного денег) и вдруг, положив ногу на ногу, произнес, изменив тон:
— Ну, что там… за границей?
— Да ничего такого…
— Какие теперь шарфы носят?
Саша Николаич стал рассказывать.
— А какие фраки? — продолжал расспрашивать Савищев. — Все еще с длинными фалдами?
— Да, кажется…
— Так твои дела, значит, поправились?
— Не особенно, но все-таки живу! — ответил Саша Николаич.
— Вот и я тоже живу!
И Савищев расхохотался неприятным, деланным, злобным смехом.
— А Анна Петровна как? — спросил Саша Николаич.
— Да все по-прежнему… — ответил Савищев и махнул рукой, как бы желая объяснить, в чем состояло это все «по-прежнему», но на самом деле этот жест ничего не объяснил Саше Николаичу.
Савищев взялся за голову, зажмурил глаза и вдруг, широко раскрыв их, неожиданно произнес:
— А вчера я пьян был!
Он произнес это так, как говаривал прежде, проснувшись на другой день после попойки в дорогом ресторане, где лилось шампанское и тратились большие деньги. Но сейчас же смутился и ему стало неловко.
Наступило тягостное, давящее молчание.
Савищев долго как бы приглядывался к остроконечному лакированному носку туфли Саши Николаича, потом поднял взор и с неестественной заискивающе-робкой небрежностью проговорил так, как будто между прочим:
— Знаешь, Саша Николаич, нельзя ли у тебя перехватить на несколько дней… я теперь немножко в затруднении, но через несколько дней отдам… так… рублей двадцать пять…
«О Господи!» — подумал Саша Николаич и вздохнул. Он достал двадцать пять рублей и протянул их Савищеву.
Тот небрежно скомкал кредитку и сунул ее в жилетный карман.
— А ты знаешь, брат, я советую тебе поехать посмотреть новый балет!..
— Да разве теперь есть театры? — спросил Саша Николаич. — Они, кажется, закрылись на лето.
— Ах, да, правда! Закрылись… что же это в самом деле маман не идет? А вот, кажется, и она!
Входная дверь стукнула в это время и появилась Анна Петровна, все такая же улыбающаяся и суетливая, какой была и раньше, только как будто она стала еще меньше, чем была прежде, и ее глаза были сильно красными и опухшими.
— Ну, я вас оставляю, маман, с гостем, — с готовностью сказал Савищев, — а мне нужно пойти!
— Куда же ты, Костя?.. — засуетилась старушка. — Впрочем, если тебе нужно, иди, мой друг!
Она привычным жестом, поднявшись на цыпочки и обняв его одной рукой, поцеловала в щеку и стала крестить порывистыми, мелкими движениями, словно не крестила, а сыпала на него что-нибудь.
Широко раскрыв дверь, Савищев, оставив мать с Сашей Николаичем, вышел, спустился с лестницы, миновал двор, который ему сегодня показался особенно грязным и отвратительным, и направился по улице сам не зная куда.
Сначала сознание, что у него в кармане есть двадцать пять рублей, веселило его и придавало ему бодрости. Он шел, насвистывая, постукивая тростью о тротуар, заглядывая под шляпки встречающихся женщин и с вызывающим видом проходя мимо мужчин. На двадцать пять рублей он мог пойти сейчас в ресторан (не в трактир же ему было идти, в самом деле!) или просто купить такой шарф, какие теперь носили за границей.
Он знал, что мать его ходила за тем, чтобы достать хоть немного денег, и, по всей видимости, по тому, как она вернулась, она их не достала. Но ему и в голову не пришло отдать деньги ей. Он слишком привык только получать их от нее сам и до сих пор она тратила на него все свои крохи, извиняясь еще, что не может дать ему больше.
Савищев долго шел куда глаза глядели и в первый раз в его душе стало шевелиться смутное и неопределенное чувство, мало-помалу заменившее его веселость и бодрость.
Только что, сидя один у себя, он раздумывал, будут ли они обедать сегодня. Теперь он мог отлично поесть, а она…
«Ну, там как-нибудь устроится это! — попробовал себя утешить Савищев. — Она может взять у того же Николаева!»
И вдруг он остановился, как будто его ударило громом, остановился, пораженный тем, что осознал и увидел ту бездну, в которую он упал.
