- Садись, - Матвей кивнул гостю в угол нар, сам опускаясь на них же, только ближе к двери, - больше негде. Растолкуй мне, неразумному, какое-такое может быть у тебя ко мне дело?
- Да вот сама Москва тебя разыскивает, приход предлагают открыть в Южно-Курильске.
Тот усмехнулся, удивленно покачал головой, ответил не сразу, выдержал гостя, вздохнул:
- Да нет уж, Илья Никанорыч, не по Сеньке шапка, пускай другого поищут, а я вам не потатчик.
- Смелый ты, Матвей, только к чему это, не таких ломали.
- Ломали да не всех. - Его голос вдруг отвердел. - Бригадира-то, вон, нашего так и не сумели, не по зубам он вам вышел.
Голос Золотарева перешел почти на хрип:
- Откуда тебе знать-то, такие дела не на базаре делаются.
- Только у вас, что ли, везде свои люди, ваша власть и держится-то тридцать годов, и сколько еще продержится - это еще бабушка надвое сказала, а наша вера две тыщи лет стоит, и сносу ей никогда не будет, помни, оттого-то мы и знаем завсегда больше вас, всё видим.
До Золотарева дошло, что собеседник давно догадался о том, что творилось сейчас у него на душе, и поэтому не затруднял себя излишними околичностями, бил наверняка. И, внутренне окончательно сдаваясь, он спросил еще глуше, еще удушливее:
- Расскажи.
- Изволь, Илья Никанорыч, изволь, - в упор глядя на гостя, заговорил тот, - мучали они его долго, с чувством, всё допытывались: какой-такой сговор он против власти замышлял, уж так им вызнать не терпелось - чего да с кем взрывать собирался, кого убивать, а кого отравлять иностранными газами. А он только, - в этом месте голос Матвея ослабел, надломился, - всё жалел их: зачем они эдакими глупостями занимаются. Те того пуще взбесились, будто звери дикие сделались, такая страсть началась, что и рассказывать страшно. Казнить вели, всё одно не держал на них сердца, только просил нас не трогать, потому как мы, по его, безо всякой вины. - Здесь он впервые опустил голову, уперся взглядом куда-то себе в ноги. - Одного греха себе не отпущу, что ушел тогда с брательником еще ночью: случаем услыхал твой разговор с начальни-ком из Узловой, духу остаться не достало.
Матвей умолк, и Золотарева охватила еще неведомая ему дотоле тоска, вернее, тягостное, со спазмами, жжение в сердце. Только сейчас, здесь, на краю света он с горечью осознал: то, что оставалось у него позади - райком, служба в органах, фронт, Кира, Сталин наконец, - было дорогой к этой вот нищей землянке, где его настиг призрак тяжкого груза давней молодости.
В эти считанные минуты в нем прочно и навсегда отныне укоренилось, что нет вин в жизни человека, за какие бы в конце концов не воздалась расплата. И в том, что она - эта расплата - должна была настичь в пределах, где завершалась его земля и начиналось чужое небо, таился для него какой-то особый, еще непостижимый ему смысл. "Твоя очередь, Илья Никанорыч, - подвел он черту, - на выход с вещами!"
- Ну, прости, что обеспокоил, Матвей, - молвил Золотарев, поднимаясь, - как говорится, пришел я выпить за здоровье, а пить пришлось за упокой.
- Бог простит, - снова безо всякого выражения ответил тот и отвернулся, будто отсекая себя и от него, и от всего того, что стояло за ним.
Его было соблазнила мысль рассказать на прощанье Матвею о своей встрече с Иваном на Байкале, помочь брательникам встретиться или, на худой конец, списаться, но сойдясь в упор с недвижным взглядом хозяина, понял, что тот заранее отказывался долее слушать гостя. "Как знаешь, - выходя, замкнулся Золотарев, - вольному воля!"
Из оседавшего тумана навстречу Золотареву сразу же выявился кадровик, словно и не уходил никуда вовсе, а может быть, так оно было и на самом деле:
- Гляжу, побеседовали! - Понимающе подмигнув ему, горбун заторопился в обратный путь. - Говорил вам, что фрукт, хоть сейчас к стенке. Вот они кадры мои, рвач на воре, контриком погоняет. Войдите в мое положение, товарищ Золотарев, не работа, а каторга. Фронтовики позарез нужны, с теми мы быстро наведем порядок...
Выпроставшись из утренней ваты, сопка гляделась теперь целиком. В черном шлейфе над ее плоско срезанной вершиной уже поплясывали алые язычки. Держался ровный, с редким подрагиванием гул. Винтовой подъем по узким террасам горы медленно уводил их всё дальше от береговой низины, пока снова не вывел к коробке местного управления, где кадровик, поджидая отставшего Золотарева, остановился у двери с табличкой "Медчасть".
- Здесь остановитесь, - проговорил тот, встретив Золотарева и почему-то опять понимаю-ще подмигнув ему. - Тут у нас комнатка для особых гостей оборудована, как говорится, со всеми удобствами.
В женщине, которая их встретила, не было, на первый взгляд, ничего особенного, так себе, лет тридцати с лишним полнеющая женщина в форменном белом халате, и лишь взглянув на нее повнимательнее, можно было безошибочно отметить в ней необычность повадки и взгляда, в которых явственно сквозила властная уверенность в себе, с примесью, однако, глубоко затаенной, но терпкой горечи.
- Проходите, я уже всё приготовила. - В ее манере говорить тоже сказывалась необыч-ность характера: она вела себя с ним так, будто они были давно и близко знакомы. - Сразу будете отдыхать или сначала поужинаете?
- Нет, нет, - бежал он от ее спокойно пристальных глаз, - спать, сразу спать, устал, как черт.
- Да, да, - вмешался было кадровик, заюлив, заерзав беспокойными глазами, - товарищу Золотареву необходимо хорошенько отдохнуть, завтра у нас предстоит большая работа.
Но та даже бровью не повела в сторону горбуна, будто его и не существовало вовсе, обратилась опять к Золотареву:
- Тогда проходите в свою комнату, там уже постелено. Если что понадобится, не стесняйтесь, зовите, я всегда тут.
С этим ее "если что понадобится" в смутном сердце Золотарев и двинулся к себе, к своему очередному походному пристанищу. Только оставшись один, наедине с собой, он по-настояще-му почувствовал, какая вязкая тяжесть налила его за эти вроде бы недолгие часы. Едва Золота-рев лег, как сонная одурь навалилась на него, и поэтому полуодетую женщину, которая вскоре вошла и спокойно, словно к себе, легла рядом с ним, он уже принял за наваждение.
В этом наваждении, полусне-полуяви и прошла ночь, среди которой, вперемежку с судорож-ными истязаниями, будто сказка без конца, перед ним прошла чужая жизнь такой боли и напря-жения, что, думалось, была не под силу одному человеку. И, пожалуй, впервые в жизни в него вошла сладкая отрава жалости: к ней, к себе, ко всем, кто ушел и еще придет, ко всему сущему на этой скорбной земле. Растекаясь в этой жалости, он глухо забылся только к самому утру с единственным и новым для себя именем на губах:
- Поля...
4
Золотарев проснулся от прерывистой канонады. Казалось, шла длительная артподготовка перед большим наступлением. Комнату трясло мелкой дрожью, запорошенные пеплом стекла тихонько позвякивали, пол под ногами сделался шатким и неустойчивым. "Началось! - наскоро одеваясь, утвердил он про себя. - Теперь только держись!"
В комнату, уже одетая, заглянула Полина и деловито, словно между ними ничего не произошло, сообщила:
- Пожары начались, Илья Никанорыч, надо бы эвакуировать женщин и детей, а наших начальников хоть ложками собирай, никак после вчерашнего не отойдут.
Первая неловкость за себя и за нее, какая было возникла в нем в самом начале, тут же сменилась холодной яростью. Он вдруг ощутил в себе тот восхищающий душу подъем, который всегда предвещал для него риск, дело, власть. В подобные минуты для него не существовало препятствий и не было удержу:
- Перестреляю, как собак! - Его победно несло властолюбивое бешенство. - Будут отвечать по законам военного времени! - И уже выносясь наружу, кивнул ей. - Все остаются на своих местах.
Он ворвался в управление в самый разгар паники. Люди бессмысленно метались по коридо-ру и кабинетам, галдели все разом, не слыша или не понимая друг друга: гвалт стоял, будто на вокзале во время бомбежки. Из радиорубки пробивался сквозь галдеж почти плачущий голос Ярыгина:
- Судна нужны позарез, - он так и произносил "судна", - на чем людей вывозить будем?.. Войдите в наше положение, горит кругом... - Прерванный на полуфразе появлением Золотарева, он тут же стушевался, заблудил заискивающими глазами в сторону начальства. - Тут вот товарищ Золотарев как раз, сейчас дам... - Уступая ему место у селектора, тот даже не скрывал благодарного облегчения: его дело, мол, теперь сторона. - Прошу вас, товарищ Золотарев...
Оказавшись в своей стихии, Золотарев окончательно перестал церемониться: сразу же отключил прием и перешел на беспрерывный вызов:
- Говорит Золотарев. Беру всю полноту ответственности на себя. Остров объявляю на военном положении. Начинаю эвакуацию женщин и детей. Все мужское население считаю мобилизованным. Приказываю: вся судовая наличность ближайшей группы островов должна в течение часа быть у меня на рейде. Выполняйте. - Он отключил связь и, повернувшись к сидевшему сбоку от него однорукому, приказал: - Выставить охрану у складских помещений и магазинов, в случае грабежа стрелять без предупреждения. За тушение пожаров отвечаешь лично. Понятно? - И, не чувствуя в угрюмо похмельном лице управленца должного отклика, схватил того за ворот гимнастерки, поднял, притянул к себе вплотную. - Слушай ты, мысли-тель, я из тебя эту дурь окопную быстро вышибу, тебя еще, видно, жареный петух в задницу не клевал, так я устрою: каждый клевок девять грамм, понял?
