А утром – мы снова вместе.
Она сказала мне в субботу за табльдотом:
– Почему бы нам не поехать на Монте-Маджиоре? Красота, говорят, поразительная! Высота – тысяча двести метров над уровнем моря. Там – чудный вид, удобный отель, ослы, козье молоко.
В воскресенье она сказала:
– Едемте же на Монте-Маджоре! Красота – поразительная! Высота – полторы тысячи метров.
В понедельник она уже кричала на меня.
– Не понимаю вас совершенно! Сидит и киснет! Сами же говорили, что хотите на Монте-Маджиоре! Чего же вы, спрашивается, не едете? Высота поразительная, красота – две тысячи метров, чудный отель, козлиный вид, ослиное молоко! Чего вам еще надо?
Я подумала, что если отложить экскурсию до завтра, то метры дорастут до такого числа, до какого нам, пожалуй, и не долезть, – и согласилась.
После обеда подали зловонно-бензиновый мотор с двумя зловонно-сигарными немцами; мы сели, шофер загудел сиреной, и мотор пустился на гору.
Замелькало мимо все то, что обыкновенно мелькает мимо быстро несущегося мотора: равнодушная к победам культуры корова, мальчишка, показывающий язык, выпучивший глаза велосипедист, улепетывающая к подворотне курица, перекинувшаяся со страху через забор в самом неожиданном ракурсе баба, воз с шарахнувшимися лошадьми и ожесточенно ругающийся мужик.
Мотор гудит, ревет. Мы не слышим, что кричит нам мужик, но по его пламенным жестам догадываемся, что он от всей души желает нам чего-то.
– Направо – лес, налево – обрыв, а внизу – море, тот самый залив, который мы видим каждый день. Но каждый раз, когда мотор выезжает на открытое место, один из сигарных немцев молча толкает другого в бок и тычет пальцем на залив. Другой утвердительно кивает головой, потому что, в сущности, отрицать здесь совершенно нечего.
На одном из крутых поворотов утверждающей немец неожиданно привскочил с места, поднял шляпу и признался, что его фамилия – Шпрингер. Мы, со своей стороны, сделали вид, что чрезвычайно обрадованы этим фактом. После этого немец тыкал на залив всем нам по очереди.
После полуторачасовой езды мотор вдруг умерил ход, скользнул в какие-то ворота и ехал прямо в объятия черного бородача в зеленом переднике.
– Кофе чай шоколад молоко ослы – сказал бородач без запятых.
Мы вылезли и долго молча смотрели друг на друга.
Бородач, в свою очередь, смотрел на нас и пришел к определенному выводу. Он повернулся лицом к дому и закричал:
– Два осла, четыре порции кофе!
Мы пили кофе, а бородач объяснял все, что мы видим:
– Вот это – море. Адриатическое море. Это очень красиво. А сами вы сидите. Сидите вы на горе Монте-Миджиоре. Это очень красиво. А сейчас вы поедете на ослах на самую вершину. Это очень красиво. У нас два осла и два седла, мужское и дамское, по две кроны за час. Это очень красиво.
Пока мы с нашей спутницей пили кофе и слушали объяснения, братья Шпрингеры овладели одним из ослов и, громко запев патриотическую песню, в которой просили Германию быть совершенно спокойной и вполне рассчитывать на их силы, отправились на гору.
На нашу долю остался один осел под дамским седлом – животное поджарое, с ехидной мордой и презрительно отпяленной губой.
– Вы можете ехать по очереди, – сказал бородач. – Одна поедет, а другая пойдет рядом. Потом поменяетесь.
– Попробуйте вы первая, – предложила моя спутница.
Бородач принес лестницу, придвинул ее к ослу и сказал, вздохнув:
– Ну, с Богом! Мне стало жутко.
– Хорошо ли он у вас взнуздан? – деловито спросила я, чтоб оттянуть время.
– Можете быть спокойны, – отвечал бородач. – Маленькие дети ездят и не боятся.
– Маленькие дети! Нашел, чем прельстить! Именно маленькие-то дети и делают больше всего глупостей.
– Садитесь скорее, – нервничала моя спутница. – On nous regarde.
Я оглянулась. Из окна высунули головы три бабы, у ворот собрались мальчишки, девчонки; какой-то мужик, видно, бросил спешную работу, наскоро вытирал руки и лез на сложенные у стены бревна, откуда лучше было видеть меня с ослом.
Все смотрели тупо, выжидательно и упорно, как смотрит театральная публика на занавес, который долго не поднимается.
Осел странно, быстро, как заяц, затряс ушами.
– Знаете, – сказала я, – вы его плохо взнуздали. Я привыкла ездить на этих… как они… на шенкелях. Вы ему шенкелей не привязали. Я так не поеду.
Бородач хотел что-то возразить, но осел вдруг повернул голову и скосил на меня круглый глаз с лукавым белком.
Положительно, эта подлая скотина вообразила, что я ее боюсь.
– Послушайте, хозяин, придержите же его немножко за хвост. Как же вы хотите, чтобы я села, когда у него хвост мотается во все стороны.
– Напрасно вы боитесь, сударыня, – сказал бородач. – Осел смирный, старый.
Я боюсь? С чего он взял, что я боюсь? Я, может быть, на арабских лошадях скакала по техасским степям! Я, может быть, призы брала на неоседланной лошади. Что он может знать о моей жизни и привычках, это тупое существо в зеленом переднике?
Я слезла с лестницы и сказала с достоинством:
– Если я не хочу ехать на вашем осле, то это еще не значит, что я боюсь его.
И, повернувшись к своей спутнице, прибавила:
– Ведь я же вам говорила, что доктора запретили мне верховую езду. Останемся внизу, попьем шоколаду. И без того мы уже поднялись на несколько тысяч метров.
Но она непременно хотела ехать. Она поедет на осле, а я пойду пешком.
Этот план мне не понравился.
– Знаете что, милый друг мой, Софья Ивановна! – сказала я. – Я, конечно, с удовольствием бежала бы за вами, если бы не этот осел. Не нравится мне этот осел, – говорю вам откровенно. Много ослов видала я на своем веку, но такой ехидной морды никогда еще не встречала. Он вас сбросит на первом же повороте и растопчет копытами.
– Пустяки, – храбрилась Софья Ивановна. – Он ведь маленький. Если и упаду, – не беда.
– Хорош маленький. Когда вы сядете, ваша левая нога будет почти на аршин над землей, – я уже не говорю о правой, которая будет прямо черт знает где. Итак, вам предстоит летать с аршинной высоты, все увеличивая скорость падения по мере приближения к земле. А когда вы наконец рухнете, он вас растопчет.
Она посмотрела на меня робко и недоверчиво.
– Почему же непременно растопчет. Во всяком случае, падая, я опишу дугу и не попаду ему под ноги.
– Вы опишете дугу? Ха-ха! Это с вашим-то характером! Да вы, милая моя, так растеряетесь, что собственную наружность описать не сумеете, не то что дугу. А если даже и опишите, велика корысть. Еще какая дуга попадется. Вдруг в сто восемьдесят градусов, – вот вы и под копытами. Много выгадали? Сами же себя собственным перпендикуляром треснете. Нет, милая моя, лучше дадим ему крону на чай, пусть других простаков ищет.
Она притихла.
– Вы думаете, так лучше?
– Ну, еще бы. Смотрите, что за упряжь! Как вы назад поедете с горы? Ведь, на этом проклятом осле даже тормоза нет.
– Действительно, они понятия не имеют, как надо седлать. А пешком мы не пойдем?
– А чего мы там не видали? Братьев Шпрингеров, что ли?
– Немцы, однако, подымаются и так и ахают. Я вздохнула и сказала искренно:
– Я не могу сегодня ехать, у меня насморк.
Братья Шпрингеры вернулись скорее, чем их ждали. Осел не захотел везти их на самый верх. Он облюбовал себе на полпути зеленую полянку и начал удовлетворять свой аппетит, а когда братья стали его погонять, он повернулся и пошел домой. И чем больше кричали Шпрингеры, тем бодрее шел осел.
Хозяева очень удивлялись, но во взорах, которыми они обменивались с ослом и друг с другом, было не удивление, а какое-то спокойное удовольствие.
Подали мотор, загудела сирена, замелькали мужики, лошади, куры, мальчишки.
Один из братьев воодушевился и громко ревел:
«Lieb Vaterland, magst ruhig sein!»
Другой, более сентиментального темперамента, подталкивал нас на поворотах и тыкал пальцем на море:
– Адриатическое море! Адриатическое море! – надрывался он, стараясь перекричать гудок шофера.
Мы утвердительно кивали головой, потому что, в сущности, отрицать здесь было совершенно нечего.
Мы встретили его у дверей нашего отеля.
Он был небольшой, но плотный, бритый старичок, одетый в самое живописное нищенское тряпье. Он подкатывал глаза и меланхолически-дрожащим голосом говорил что-то о «сольди» и о «панэ», протягивая корявую руку с зазубренными, черными ногтями.
Моей спутнице он понравился:
– Это настоящий тип старика нищего, какой может встретиться только в Неаполе. Какой он весь красочный! Хороший художник дорого бы дал за такую модель.
Старик, думая, что она говорит об его бедности и о своем сострадании, утвердительно кивал головой и показывал по очереди все прорехи на своем платье. В одну втыкал палец, в другую – два, в третью – целый кулак.
