Поработав на Шлайна несколько лет, Шемякин нащупал в его характере некую особенность, присущую одаренным разведчикам и потому редко выявляемую. Ефим родился психом. Психовал он внешне неприметно и только при планировании операции. Психовал, одержимый обычным для толкового бюрократа страхом - страхом системной ошибки. Когда же полагалось бы и понервничать, то есть в деле, он становился предельно спокойным, почти фаталистом. Пожалуй, это качество и делало Ефима приемлемым если не оператором, то, назовем это так, работодателем, достойным доверия. Впрочем, Шемякин сомневался, чтобы его доверие или недоверие когда-либо принимались Шлайном во внимание.
Ефим специализировался на проникновении в финансовые круги, а также на анализе стратегической хозяйственной информации. Он тщательно и заранее готовил подходы к цели и имел под рукой две-три группы профессионалов, спаянных железной субординацией государственных служащих - а кто же ещё эти агенты, если не госслужащие? Бэзила Шемякина Шлайн вводил в дело в тех случаях, когда опасался утечки у себя в конторе. "Грязной работы" у контрразведчиков становилось невпроворот, платили им копейки, и, когда собранные секреты тянули на сотни тысяч долларов, они на личной основе предлагали "подопечным" структурам получить назад бесценную информацию, но в обмен на пару-другую тысяч. Хозяйственные преступления к предательству Родины не приравниваются. Какие тут угрызения совести?
Бэзил не любил быстрой ходьбы. Ефим же тащил его с ускорением по "проспекту", вдоль оград, за которыми в предрассветных сумерках тлели багровые угли догоравшего мусора. Шемякин догадывался о причинах этой прогулки: Шлайн хотел, чтобы он быстрее протрезвел.
- Ты когда возвращаешься в Бангкок? - спросил Ефим.
- Через месяц, два... Кому я там нужен? Газета и не вспомнит обо мне, если я вообще исчезну. Здесь ли, там ли... Кому в России нужны мои корреспонденции из Азии?
- Я слышал, что у газеты появилась хорошая финансовая поддержка.
- Значит, через месяц, - сказал Шемякин.
- Вот и хорошо...
Донеслись гул моторов и гудение шин по бетонке. Завидев сквозь редкий кустарник мечущиеся полосы света на Минском шоссе, Шлайн развернулся в обратном направлении.
- Этот Войнов, - сказал он, - появится в поле твоего зрения ближе к весне. В крайнем случае, в начале следующего лета. У него теперь другая фамилия. Работает в финансовом холдинге, в котором не столь давно случилась пропажа ста восемнадцати миллионов долларов. Деньжата провалились в Сингапуре. Я вытащил Войнова из дерьма, в котором он сидел в Турции, устроив его на Алексеевские курсы. Так что будешь иметь дело с однокашником.
- Что значит - иметь дело?
- Наш договор о том, что ты работаешь всегда один, в силе... Он о тебе ничего не будет знать.
- Мне наблюдать за ним?
- И да, и нет, если говорить в обычном смысле.
- Ефим, нельзя ли определеннее? Что нужно делать и сколько я получу за работу?
Они подошли к "Волге". Забыв про противоугонную систему, Ефим открыл дверцу ключом. Завыла сирена, замигали подфарники... Шлайн судорожно обхлопал карманы пальто в поисках брелока. Наконец, вытащил его, нажал на кнопку. Машина затихла. Шемякин помотал головой и сказал:
- У вас продается славянский автомобиль?
- Собственный продан, - ответил, хмыкнув, Ефим. - Езжу на казенном. Кофе?
В термосе ещё немного осталось.
Шлайн был явно поглощен какими-то своими выкладками. Главное, подумал Шемякин, мне ещё предстоит услышать.
- Ты верно подметил, - сказал Ефим. - Самурай. Кодекс чести на уме. Агент он никакой. Но нюх-то, нюх-то... И - авантюрье... Я рассчитываю осторожно... все произойдет как бы само собой... поставить парня в положение, в котором его характер сработает так же, как сработал во внешнеторговом объединении, на службе в банке и потом в этом... как его....
- В кооперативе "Аврора", у вояк.
- Да, там... Тебе, Бэзил, поручаю присматривать за ним. И все. Вмешаешься, когда в этом действительно будет нужда. Для дела. Дело же в том, чтобы вернуть сто восемнадцать миллионов. Охранять бесценную жизнь финансиста - не твоя забота... Будут убивать - пусть. Вздумает опять сбежать - пусть... Вмешаться придется, если придется... сам не знаю при каких обстоятельствах, как и когда. Тебе это подскажет чутье.
- Достоевщина какая-то, - сказал Шемякин. - Конечная цель?
- Когда Войнова начнет корежить желание восстановить попранную в Сингапуре истину, в московском холдинге воленс-ноленс высунет головку из норы тот самый кротик, который обслужил увод миллиончиков изнутри холдинга.
- Туманно все это, - сказал Шемякин.
- Туманней некуда. Больше того, я тебе не назову даже его нынешней фамилии. Если парень сработает без отклонений, ты окажешься не нужен. Верно? А тогда зачем тебе знать от меня больше положенного, так? Ты ведь умный, сам все узнаешь. Если же что, если же что...
- Если же что, то - что?
Выгнувшись на сиденье "Волги", Шлайн задрал полу пальто и достал старый потертый бумажник. Из бумажника извлек пластиковый пакет, перетянутый резинкой. Протянул пакет Бэзилу.
- Ты всегда рад такому, Бэзил... Здесь десять тысяч долларов. Истратишь, если понадобиться. В том случае, о котором мы говорили.... Не понадобится, я отчета не спрошу. Деньги станут твоим гонораром...
Он легонько толкнул Шемякина в плечо. Бэзил потянул ручку двери и выбрался из машины. Ефим со скрежетом воткнул, иначе про "Волгу" и не скажешь, первую скорость, только после этого запустил мотор и зажег габаритные огни. Ездил Шлайн точно так же, как стрелял из своего "Стечкина"...
Поджидая у дома творчества, пока заспанный вахтер с грохотом сбросит по другую сторону двери один за другим тяжелые, словно в тюрьме, засовы, Бэзил Шемякин подумал: "Что Бог ни делает..." Женщина, которую он так трепетно ждал вчера, утром казалась чужой и ненужной. Утром многое из того, что ночью представлялось важным, становится никчемным. Главное - дотянуть до рассвета.
Классик из комнаты исчез.
Бэзил помолился за исцеление жены, посидел за столом перед погашенным компьютером и лег отсыпаться до завтрака.
Снился ему Бангкок...
...Крунг Тхеп, как называют его тайцы, значит "Город ангелов". Небоскребы и золотистые пагоды. Осевшие до надстроек, едва не тонущие в великой грязной реке Чао-Прая баржи с рисом, ползущие мимо старых вычурных дворцов, утопающих в густой зелени, и раскалившихся на солнцепеке небоскребов. Зловонные каналы, замусоренные задворки, травянистые переулки и загазованные проспекты, с рассвета до полуночи закупоренные ползущими автомобилями. Улыбки на лицах и, едва закрыта дверь, лица, омертвевшие от отчаяния. Продажность, не ведающая границ, и беспечная доверчивость. Скопище людей фантастических занятий и рынок профессий, которые не определишь ни одним известным словом. Мешанина звуков и ароматов. Самый перенаселенный город в мире, которым начинается и которым кончается жизнь для миллионов мечущихся людей, мечтающих о ближайшей деревушке с сахарной пальмой как о заграничном курорте.
Жизнь Бангкока всегда представлялась Бэзилу, четверть века бывавшему в нем наездами, а то и жившему по нескольку лет кряду, неким подобием театра теней. Если ты чужак, нужно редкое умение, чтобы оказаться допущенным к пониманию языка темных жестов, где и намек - тоже тень. Такое умение приходит, если вообще приходит, после долгого существования в этом городе, и существования, которое принято называть выживанием. Обычно же испытательный срок тянется и тянется, между тем всякому человеку присущи ошибки, а помимо врожденного такта и нажитого опыта, требуется ещё и здоровье, а уж оно для пришлого в Азии, как говорится, и подавно от Бога.
Иногда Бэзилу казалось, что он и родился-то в Бангкоке...
В конце войны родители вовремя успели забрать его из пансионата для детей малоимущих эмигрантов в Шанхае, куда отец, получив телеграмму от монашенки-китаянки, благоволившей Бэзилу, неделю добирался автобусами из Харбина в обход красных армий. Выхватив "смит-и-вессон", папа заставил убраться с дороги двух околоточных приставов с бамбуковыми дубинками, которые торчали у ворот обшарпанной виллы - там из-за эпидемии дифтерита был объявлен карантин. Потом, когда Бэзил висел у него на груди, обняв руками и ногами, отцу пришлось стрелять под ноги прибежавшему полицейскому подкреплению...
Эпидемия не успела тронуть Бэзила. Отстаивая благодарственную обедню, он удивился, как горячо молится отец. В костеле толкались только китайцы. Босой францисканец с подвешенным на шее ящиком для пожертвований покосился, когда они перекрестились щепотью справа налево, но ничего не сказал. Даже кивнул, когда отец, слегка дернув подбородком в его сторону, как бы спросил: "Ничего, что мы так?"
- Толковый... - бормотнул отец Бэзилу. - Бога, сынок, только дураки делят.
Окна двухкомнатной квартирки, которую они снимали на харбинской Модягоу, старой, заставленной одноэтажками улице, выходили на развороченные груды земли, среди которых стояли трамвайные вагоны без колес. Рельсы разобрали и увезли на переплавку ещё японцы. Это было их последнее постоянное пристанище в Китае, где отец прожил пятнадцать лет. Мама вообще родилась там - в семье кассира Восточно-Китайской железной дороги.
