class="p1">— Из Праги? Куда и зачем?
— Нынче со мной говорил директор.
— Я это знала. — Ни тени удивления.
— Людей у них не хватает. Человеческий материал быстро расходуется во время войны. — Надежда даже не осознала, что прибегает к выражениям несколько жестким. Она готовилась к разговору с матерью добрых два часа. Провела их в парке, в немалом смятении и растерянности. Боялась, что матушка будет плакать, упрекать, уговаривать ее попытаться изменить решение директора. Она ожидала какой угодно реакции, но такого покорного равнодушия — никоим образом.
— Когда ты должна уезжать? — пробормотала мать, словно уже собирала ее пожитки.
— Послезавтра в Гамбург.
— Такая даль. Ты хорошо все продумала?
— Это продумали другие, ты же знаешь, как это делается.
Надя была права. Об ее отъезде похлопотали другие, она лишь подчинилась их указаниям.
В четверг, ровно неделю назад, она, как обычно, отправилась в лавку пани Грушовой — ах, прошу прощения, Грушковой. В урочный час пани Грушкова стояла за прилавком. Она показывала пожилому заказчику коробки с бумагой откровенно военного образца и делала вид, что с Надеждой никогда прежде не встречалась.
Когда мужчина отошел, она официальным тоном спросила: «Чем могу быть полезна?» Надежда ответила, что пришла за такими-то и такими-то книжками, и вынула из кармашка бумагу. Точную копию той, что год назад вручила ей Ирена. Женщина смотрела на бумагу, словно в эту коротенькую паузу, собираясь с силами или мыслями, обдумывала, что же сказать этой девочке, которая стоит перед ней с таким нетерпеливо-любопытным и вместе с тем испуганным видом — а ведь должна производить впечатление клиентки, несколько раздосадованной тем, что ее заказ не выполнен.
Несомненно, произошли события, о которых предупреждала Иренка. Только так могла объяснить себе Надежда этот необычный прием. И почему пани Грушкова хотя бы не намекнула мне об этом, мы же были в магазине одни? «Откуда ты можешь это знать?» — прозвучал в ее памяти голос Иренки. И продолжал: «В таком случае ты должна оставаться спокойной. Не делать ничего, что могло бы привлечь к тебе внимание. А лучше всего — хотя бы на время совсем исчезнуть из Праги. Ничего не делать, сохранять спокойствие». Да, легко советовать.
Надежда свернула к набережной. Непроизвольно направилась привычным путем установленной связи в мастерскую на Летну. Однако у нее хватило мудрости и дисциплины удовольствоваться лишь видом цветущего склона и мыслями о мастерской: что же могло там случиться? А возвращаясь домой, озабоченная и испуганная, была немало удивлена дружелюбными наскоками пса. Он жил в мастерской на Шнелловой улице, отзывался на имя не то Рекс, не то Аякс и водил с Надей дружбу. Сейчас он без удержу лизал ее и скулил от восторга. Вместо молодого человека к ней подошла женщина и извинилась, что пес побеспокоил барышню. Она взяла Рекса на поводок, но, поднимая голову, успела тихо обронить Наде: «Уезжайте из Праги». Она кивнула как бы в знак прощания и удалилась, держа на поводке бешено сопротивлявшегося Рекса.
«Кто она? Рекс — знакомый пес, но кто эта женщина и что случилось? Должна ли я этому верить? Уехать из Праги, но куда?» Наде стало страшно, она испугалась за своих друзей и за тех, кого даже не знала. В тот вечер она была благодарна матери, что та не беспокоит ее вопросами. Она знала, что не в силах настолько владеть собой, чтобы скрыть, какая на нее обрушилась беда.
В понедельник пан директор снова вызвал ее, чтобы предложить перевод в Гамбург. Это был обряд, которым директор начинал рабочую неделю. Надежда с готовностью согласилась. Под тяжестью забот она даже не заметила, в какой мере ее спокойный ответ озадачил этого господина. Не иначе как своим согласием она испортила «игру в Гамбург», которой он развлекался с недели на неделю, подобно тому как иные руководители за нехваткой дела играют сами с собой в шахматы и при этом показывают пример своим подчиненным, являясь на службу задолго до начала рабочего дня.
Надежда отвела взгляд от покойной эльбской равнины. Оглядела свой чемодан, саквояж, проверила содержимое сумки, резко при этом щелкнув замком. Открыла книгу. В свое время взяла ее у Иренки, а возможности вернуть уже не представилось. Она хранила ее как драгоценный завет. Однако сосредоточиться на чтении не сумела.
За стеклянной дверью появились военные. Проверка документов. Судорожно сжалось сердце. Нет, немыслимо все-таки, чтобы искали меня. Сегодня же воскресенье, успокаивала она себя столь нелепым доводом. Прилив тошнотворного страха сменился удивительным состоянием, которое знакомо людям, оказывавшимся в крайней опасности. Словно бы внутри человеческого механизма приотворяется клапан и начинает работать совершенно неведомый, абсолютно надежный, бесстрастный автомат. Надежда сделалась спокойной, слушала свой голос, отстраненно воспринимала свои ответы на вопросы. Она говорит так невозмутимо, с таким хорошим произношением, вполне уместно реагирует даже на глупую шутку. И уже оставшись одна в безопасности пустого купе, она все еще не позволяет себе никаких лишних проявлений. Забивается в уголок, закрывает глаза и притворяется спящей.
За границей, которая тогда проходила где-то за Роуднице, поезд вновь приблизился к берегам Эльбы. Успокоившись, Надежда заинтересовалась пейзажем, который стряхнул с себя уныние равнины и все больше обретал романтический образ конусовидных потухших вулканов. Она знала, что Ладислав родился где-то в Северной Чехии, здесь провел детство и юность. Пристально вглядываясь в его край, она думала об Эме и Иренке. Тревога сжала сердце. За Устьем наступили июньские сумерки, приглушенные сэкономленным летним часом, — он призрачно продлевал день. Когда миновали Дрезден, хлынул дождь. Немецкая равнина утопала в водяных потоках. Затем поезд остановился в поле при совершеннейшей тишине, которая разбудила и закаленных сонливцев. Тучи исподволь рассеивались, показались звезды и молодой месяц. Вдали светился какой-то город. Поезд нерешительно тронулся.
Утром Надежда проснулась вся изломанная и окоченевшая. Поезд опять стоял, опять на равнине, опять под дождем. Из соседнего купе доносилась чешская речь, справа кто-то говорил на топорном берлинском диалекте. В противоположном уголке купе сидела старая женщина. Она спала и во сне крепко сжимала ручку добротной крестьянской корзины, в какой обычно возят на рынок масло и яйца. Верно, едет в Берлин с деревенскими яствами.
Надежда развернула салфетку, выложила свои припасы, предмет насмешек — термос с чаем и тот дождался своего часа. Она завтракала. Затем влажной губкой — тоже забота предусмотрительной матери — отерла лицо и руки, капнула одеколону и была готова к дальнейшему обхождению с особой, именуемой Надеждой Томашковой. Запах одеколона пробудил от легкой дремоты старую женщину, и она заговорила с Надей — ну и диалект, однако! Когда
