Арсений, не думаю, что я могу поставить вам за диктант оценку выше тройки…
Потому что за все нужно платить.
– …потому что Ника просто ошиблась, а вы… Я не уверена, что вы сами написали хотя бы одну ноту. В следующий раз постараетесь… и исправите.
Или так и должно быть? И я другая – тоже я? Другая – но та. Мне хочется освободиться. Хочется, чтобы мне не нужно было никому ничего доказывать. Тимофеева может показать мои партитуры кому надо… сама я не смогу, не сумею. А там будет видно. Что мне еще терять? Неизвестно, сколько у меня вообще времени… Я будто выпавшая из колоды карта, никто не помнит обо мне и не знает моего достоинства. Хватит.
Вода в кране пахнет хлоркой. Рыжий ручеек ржавчины намертво въелся в раковину. Ивета моет чашки.
– А чему тут удивляться, – говорит Зоя Петровна. – Я и заселить сюда никого надолго не могу из-за соседей. Распустят слухи, тьфу! А сами-то, сами! Да и будто бы люди не умирают.
Она берет фотографию с холодильника, проводит по ней рукой.
– Напридумывают «страстей»! Диабет у ней был. Сахар прыгал. А однажды оторвался тромб. Так прямо здесь, на вот этом месте, и умерла.
Зоя Петровна делает шаг вперед, указывая ногой на середину кухни.
– Я вам сочувствую, – говорит Ивета, глядя на пол. Она пытается представить «милую Нелли» лежащей, но видит только истертости линолеума.
– Да что уж… Шесть лет уж прошло. Я привыкла.
Ивета слышит ее свистящее дыхание. Думает, что к этому нельзя привыкнуть. Она знает, что к этому нельзя привыкнуть. Слушает рассказ о семейной трагедии, от первого подозрения – кажется, что-то не так, – до того, как дочь начала добреть, не полнеть, Зоя Петровна говорит: «раздобрела слишком, больше ста килограммов при невысоком росте», – и до того самого последнего понедельника, когда она еще на лестнице услышала, как орут коты.
Ивета не любит фотографироваться. Только теперь она ясно поняла, почему людям так нравится запечатлевать моменты, – вся эта выцветшая фотобумага, нерезкие полароидные снимки, приметы времени, облаченные в дешевые рамочки, – вещественные доказательства любви. Наряду с невыветриваемыми запахами от ковра и природой из журнальных вырезок.
Когда у нее хватит духу открыть свои фотоальбомы?
Будто спохватившись, что Ивете все это может быть неинтересно, Зоя Петровна меняет тему разговора. Говорит, что решилась сдавать квартиру только сейчас, спустя годы, но с жиличками ей не везет.
Ивета думает о своем. О том, что раньше ей казалось, будто мать, потерявшая ребенка, должна немедленно тронуться умом, пуститься на бесцельные поиски прошлого, как нищенка в оборванном платье, по городам и весям, подобно матери Мальчика-Звезды. Или переселиться на кладбище. Закопать себя там живьем. Но, оказывается, можно просто сдавать квартиру. Горевать молча. В здравом уме. С гигабайтами воспоминаний, на которые у сердца не хватает оперативной памяти. Признаться, даже измену и развод Ивета раньше расценивала как апокалипсис. Но, судя по всему, почти все выживают. Их держит если не Земля, то ее движение.
– Поначалу я хотела продать квартиру, а потом поняла, что всех покупателей моих распугают. Это ж социальное жилье. Для инвалидов. Здесь через одного – если не даун, то алкоголик.
– Я заметила, что очень странный дом.
– Да уж… А что думаешь – завидуют. Все – завидуют. Жилплощадь у стариков! Как есть завидуют! Убираться ты, видно, не мастерица. – Зоя Петровна проводит пальцем по подоконнику. – Пыли много. Но это ничего. Это я все уберу. «Природу» всю мою поснимала, мешала она тебе?
– Извините. – Ивета чувствует, что неумолимо краснеет. – Я думала, что надолго здесь. Мечтала переклеить обои…
– Ты? Обои? – Зоя Петровна добродушно смеется. – Ладно. Ничего. Я сама дура, что Неллины карточки не прибрала до сих пор. А на жильцов грешу. Рука не поднимается. И зеркало… как оно так упало-то, что разбилось? Не то страшно, что разбилось, а что это плохая примета очень. Ты когда уезжаешь-то?
– Послезавтра.
– А что ж так рано собираешься?
– У меня привычка такая. Заранее собираться.
– А-а… Но я послезавтра-то зайду. За ключами и проверить все. Ты не думай, я не за то беспокоюсь, что снесешь чего… Я воду перекрою. Газ проверю.
– Да-да, конечно.
Ивета не знает, пойти ли ей в комнату, где она до прихода Зои Петровны укладывала свою одежду, или оставаться в кухне. Но хозяйка сама направляется в комнату.
– А что ж тут у тебя? Столько бумаг и тетрадей… По работе? – Зоя Петровна намерена разглядеть что-нибудь из Иветиной жизни, ее любопытство пышет, будто языки пламени из-под сковородки.
– Да, это важное. Это – документы. Не трогайте, пожалуйста.
Они молчат какое-то мгновение. Иве неудобно собирать вещи под зорким контролем и сложно вести себя раскованно.
– Что ж ты – замуж, что ли, собралась?
Зоя Петровна смотрит вверх, изучая потолок, будто потенциальный специалист по ремонту.
– Нет, не собралась.
– Правильно, успеется еще… Ой, но переезды! Еще мама моя говаривала: «Три раза переехать – все равно что один раз сгореть». Это ж сколько сил надо – туда-сюда, туда-сюда!.. Хорошо, вещей у тебя немного. Не буду тебя отвлекать.
Говорит и тяжело опускается на диван. Значит, уходить она не торопится. Ивета, пытаясь не обращать на нее внимания, укладывает не поместившиеся вещи в пакеты: острые края больших тетрадей в твердых обложках дырявят бока.
– Павел мой – оглох совсем почти. Поговорить не с кем. Тяжела жизнь в старости…
Он широко распахнул дверь, будто ждал около, и, наверное, ждал, но вряд ли ее. Точно не ее. Он смотрел так, как смотрят на тех, с кем уже встречались при каких-то обстоятельствах: на продавца из ближайшего магазина или работника почты, которого хорошо знаешь в лицо, но никогда прежде не видел в верхней одежде на улице. Так смотрят на знакомых, вдруг оказавшихся на пути без каких-то элементов, привычных глазу, – униформы или особенного макияжа.
– Ты? – спросил Женя, не веря своим глазам. Он медлил и, казалось, надеялся, что она растворится или хотя бы признается в ошибке и можно будет с легким сердцем захлопнуть дверь у нее перед носом.
– Я войду, – не спросила, а констатировала она.
– А я ждал курьера, подумал, что ты – это он.
Она вошла уверенно и прямо, как к себе домой, в квартиру, которая некогда была ее домом. Вошла вместе с апрельской сыростью и мелким грильяжным песком на ботинках, подумала, что следовало бы разуться. Но не разулась.
Дверь тут же коротко отозвалась неприятным пчелиным бз-з! – она любознательно остановилась за Жениной спиной, пока он открывал ее. Не солгал. В дверях действительно появился курьер с пакетом.
– Здравствуйте, вот, держите… проверяйте, пожалуйста.
– Я не буду проверять…
– Проверьте, все же такая вещь…
– Я не буду проверять! Вот карточка, давайте я расплачусь, где расписаться?..
– На складе проверяли, конечно, но лучше бы вам тоже проверить. Гарантийный талон внутри. Хороший планшет, шустрый, вы ребенку брали? – Курьер вдруг доверительно обратился к ней: – Для ребенка идеально, знаете, у моего такой же, но и себе тоже берут.
– Замечательно. Чудно. Наши дети будут счастливы, – сказала она и прошла в гостиную так буднично, словно только что вернулась из магазина, словно не прошло двенадцати лет.
– Все в порядке? – спросил Женя в прихожей.
Она остановилась посреди гостиной и придирчиво огляделась. Почти ничего не изменилось. Они – ничего не изменили. Это вызывало противоречивые чувства. Чужая женщина, вероломно проникшая сюда, осталась заложницей созданной ею обстановки. Только в одном углу, напротив окна, теперь стоял горшок с монстерой. Или диффенбахией. Она не увлекалась цветами настолько, чтобы помнить их названия, она не замечала их в принципе. Но этот горшок был чем-то вроде надгробия. Памятником по прошлой жизни, фальшивым артефактом, имитирующим подлинность. И еще какие-то вещи, незначительные мелочи, безвкусные и аляповатые, появились. Настольные часы-будильник с подсветкой, голубая и розовая пластиковые рамки для фотографий на столе. Но даже обои те же, даже шторы. «Оплата прошла», – донеслось из прихожей.
– До свидания, – сказал Женя курьеру, курьер Жене, и шепотом щелкнул дверной замок.
Она села в кресло. Вдруг почувствовала, что сдулась, как подвешенный воздушный
