Или лучше стерилизация? Лучше кастрация? Переноски, лотки, дурацкие кошачьи туалеты и их наполнители. Не слишком отягощенные деньгами карманы были бы в этом смысле преимуществом. В смысле, только кошки нам и не хватало. Но с деньгами проблем не было. Проблемы были исключительно с ее непринятием и неприятием.
Женька занималась подготовкой почвы исподволь. Просила купить книжку с домашними животными и ненавязчиво предлагала оценить иллюстрации с «такими миленькими котятами». Разглядывала наборы открыток с породами, невзначай указывая на преимущества одних и красоту других. И хватала на улице всех, кто позволял хвататься, игнорируя ужасы о глистах и блохах.
Есть хорошая порода, сказал Женя-старший. Бенгальская. Чистоплотная, без запаха, ладит с детьми.
Это не кошка, возражала она, это мини-леопард, а стоит как неплохой автомобиль! Хорошо, неплохой подержанный автомобиль.
Но его мама, оказывается, уже все уладила. Нашла профессиональных заводчиков с гарантией чистокровности, с родословной и документами, какими-то чемпионами-родителями и прививками. Собственно, котенок уже у Жениных родителей, остается только поехать и забрать. Женьке предварительно ничего не говорить. Пусть будет сюрприз. К примеру, завтра.
Ну, дава-а-ай.
И она согласилась.
Ей ничего не оставалось делать. Так она думает. Но не всегда. Порой она думает, не может не думать, что стоило найти любой предлог. Сослаться на болезнь или аллергию на шерсть. Придумать срочные дела дома или не терпящие отлагательства обстоятельства в другом месте. Но не допустить, не допустить, не допустить.
Она не может отделаться от мысли, что виновата.
«Зеленую сказку», свою первую фортепианную пьесу, она написала в десять лет, и были у этой пьесы не только цвет, но и весеннее настроение и запах влажного сада, детская непосредственность, утонченная безмятежность, присущая фа-мажору. «Зеленую сказку» она представила на суд матери, бесконечно волнуясь, а потом уже не могла остановиться. Все писала и писала, словно боялась не успеть и времени было в обрез, но его было вдоволь, его еще не нужно было делить – с кем-то, дробить – на части, наверстывать и догонять. Просто ее переполнял восторг от возможности поделиться тем, что звучит внутри, от того, что она является живописцем музыки, дает ей жизнь, посредством волшебства, которым владеет она одна (а другие знакомые – нет), что звуки становятся почти осязаемыми в воздухе, как клавиши – податливые и послушные ее пальцам. Она писала свое счастье и детские горести, свою радость и незаслуженные обиды. Не смущало ее и то, что мама не видела музыку, а только слышала, не важно, ведь она восхищалась дочерью, поначалу не без тени сомнения – действительно ли ты это сама, неужто правда? – но тем приятнее была ее похвала, такая значимая, что хотелось продолжать: усложнять поначалу безыскусное, выдумывать сумасшедшие арпеджио по нескольку часов кряду, забывая выучить уроки. Мама понимала ее, принимала вместе с той неуемной страстью, которой жила ее девочка. Разрешала играть до позднего вечера, пользуясь педалью-глушителем на фортепиано, накрыв струны шерстяным одеялом, а потом подольше спать по утрам, не мороча голову сетованиями по поводу обязательных предметов. Мама всегда принимала ее сторону, скрывала от отца прогулы в школе и, не раздумывая, писала записки учителям. Достаточно было сказать: нужна «увольнительная». В этом слове были воля и волнение. Нить, которую мама протягивала ей навстречу. И дочь никогда не злоупотребляла ее доверием.
А мама никогда не требовала от нее мужества. Была мужественной за них обеих, да что там, за них троих. Будь у отца хоть толика ее храбрости, она (возможно) осталась бы жива. Ведь прогнозы не были такими уж неутешительными. Они были всего лишь неопределенными. Неуверенными, как ее четвертый палец, который нужно больше тренировать. Неясными, облачными, но с прояснениями – такие были прогнозы. После химиотерапии, сказал доктор. Все будет видно после химиотерапии.
Она настояла, чтобы доктор делился прогнозами, даже самыми неопределенными, с ней, а не с отцом. Доктору пришлось согласиться, поскольку отец не горел желанием узнавать подробности маминого пребывания в больнице. Почти год он сожительствовал с Другой, вроде бы тайком, но так, что знали все, и всё чаще начал выпивать, чего раньше за ним не водилось.
Мама сказала: когда меня не станет, обещай, что не перестанешь писать. У тебя есть талант, ты станешь прекрасным композитором, я в тебя верю.
Она слабо запротестовала, всем своим видом выражая недоумение: что значит «не станет», от язвы желудка еще никто не умирал, даже от прободной теперь спасают, куда это ты собралась? – спросила, трижды сплюнув, чтобы не сбылось, и поняла, увидела по маминым глазам, что она знает, никакой язвы нет, есть кое-что другое, о чем не стоит говорить, если ее дочь выбрала лгать.
Мама сказала: «Зеленую сказку», свою первую музыкальную фантазию, ты сыграла для меня ровно девять лет назад, это было нечто прекрасное, сверкающее, драгоценное, что улетучилось, как высыхает запотевшее оконное стекло, и что тронуло меня до глубины души. Ты сыграла ее в такой же апрельский день, конечно, ты об этом не помнишь, но так случилось, что я запомнила. Просто тогда был и сегодня, разумеется, тоже – день рождения твоей матери. Ты сделала самый замечательный подарок на свете. Ей и мне. Нам.
О том, что мама ей не родная, она узнала в день ее смерти. В день рождения другой тожемамы. Тожемама прекрасно пела. У нее был абсолютный слух. Наверное, тоже цветной. Она мечтала стать вокалисткой, но успела стать только ее мамой. Тоже. Вообще-то, «не тоже», потому что это не одно и то же. Дать жизнь – это главнее… или нет? А она ее… убила своим появлением, получается? Она ждала от мамы подробностей. Она всегда подозревала, что мама была переполнена невысказанными словами.
Но оказалось, она носила в себе безмолвие.
Мама добавила лишь (пока она плакала, глядя не на маму, а в окно, где подслеповатый свет клубился и умирал в наступающих сумерках): ты – особенная, ты всегда будешь нуждаться в духовном общении с людьми. Но помни, что бы ни случилось, если не найдется человека, способного тебе это предложить, знай: я очень тебя люблю, постарайся не давать волю страхам и почаще спрашивай себя, когда ты в последний раз делала что-то впервые.
Она решила, что расспросит маму обо всем позже. В другой раз. Что-то тогда она почувствовала, но не поняла. Не поняла, что это прощание. Мама не позволила репетировать над собой надгробные речи, отвергла временную жизнь между смертью и смирением, выбрала тот апрельский день, потому что у нее было мужество. И выбор выбирать. Соседку по палате в тот день выписали. А окна, навстречу весне, уже распахивали достаточно широко.
Перед любой трагедией люди делают самые обычные вещи. Занимаются уборкой или любовью. Пьют кофе, чистят зубы, покупают хлеб, надевают бюстгальтер, выгуливают собаку, бросают в стирку одежду, моют сковородку, вытирают пыль. Или выбирают яблоки – пусть будет только антоновка, кисло-сладкое сочетание. Моют их. Принимают решение опробовать новую форму для пирога.
Потом заходят в интернет и читают, что. Или открывают имейл из диагностической лаборатории и видят, что. Или отвечают на звонок и слышат, что.
Она успела подумать, где будет стоять кормушка и когтеточка и до чего же быстро он доехал, надо же, раз уже звонит. Успела сделать глоток чая – мелиссой здорово пахнет. А мелодию нужно сменить, кто ее поставил?
– Добрый день, вы знаете владельца этого номера?.. – спросил мужской незнакомый голос.
Чай был вкусный, как никогда. Как всегда.
– Дело в том, что ваш номер последний из набранных… Здесь есть еще номер, подписанный «Мама», но лучше, наверное, подготовить маму заранее, если вы знакомы…
Она поставила чашку и вышла из кухни. Встала истуканом в прихожей, как на перепутье. Потому что пол вдруг начал дезертировать. Уплывать прямо из-под ног.
– С кем я говорю?
– Понимаете, девушка, тут авария произошла… Надо бы родственников предупредить…
– Что с Женей? – Она пошатнулась и налетела прямо на дверной косяк.
– Он вроде бы еще в сознании был, когда его деблокировали, но…
Казалось, разум способен ухватить
