...Узкий нос рассекает течение. Весло крепко круглится в руках... С лопастей летят брызги... Слева и справа движутся строения, ограды, трубы... Медленное противное течение напирает на тонкую шкуру, журчит у носа. Река кажется насмерть забитой. Но вот маячит фигурка с удочкой. Или это памятник далекой эпохе Рыб. Река в черте города почти не петляет. Голос диспетчера. Пасмурно. Над рекой трубопровод. Справа ТЭЦ. Изрытые, изгаженные берега, пена блевотин. Работает экскаватор.
Начинается дождь. Причалить к берегу, укрыться.
Что ему скажет эта грязная унылая река. Куда она может его привести.
Чего ты хочешь? Все равно не получится, как у этого мастера.
После дождя отчетливы все звуки. Где-то впереди поезд. Над рекой железнодорожный мост.
Мост высок. С обеих сторон гигантские железные конструкции.
Из домика на краю моста выходит человек в оранжевой безрукавке.
Медленно он подплывает к мосту. Пахнет железной дорогой: шпалами, мазутом. С моста летят прозрачной кисеей капли. Шелестят, касаясь реки.
Мрачные, заплесневелые мощные бетонные колонны в ржавых потеках.
Весло скрежещет по чему-то железному, хотя глубина большая. Наверное, остатки старого моста.
На правой (по течению) колонне отметки.
В 1907 году река поднималась на одиннадцать метров. Об этом где-то написано: по Базарной площади и по Свиной плавали на лодках, а когда вода спала, жители высыпали на улицы с авоськами собирать рыбу. Такие потопы в прошлом. Река уже слабее. Хотя течение под мостом все-таки сильное. Шум воды усиливает акустическое брюхо моста.
Здесь надо налечь.
Широкий плес.
Тихо.
Положил весло, оглянулся.
Мост. Охранник в оранжевой куртке.
В эти мгновения что-то произошло, догадался Меньшиков.
3
Это была явь, - не сон и не мечта. Он плыл по реке уже много дней. Каждым взмахом весла увеличивая дистанцию между прошлым и будущим. Это движение казалось бесконечным. За песчаной косой вырастала другая коса, если светило солнце, то в воде преломлялись лучи, весло сияло; белыми глыбами отражались в воде дикие груши, черемухи, они еще цвели. В их ветвях неумолчно работали насекомые, Меньшиков слышал, задерживая весло, гудение, электрическое потрескивание крыльев. По реке тянулся шлейф ивового пуха. Или молока черемух, - они стояли белорогими коровами.
В этом был привкус чего-то иноземного, в беспощадной синеве, в душистых рогах. И в памяти просыпались какие-то имена и строки, которые он узнавал в заповедной библиотеке.
Взгляду открывались глиняные обрывы, вязко оплывающие, жирно лоснящиеся на солнце. Массы глины тащили к воде целые островки с травой и кустами и даже деревья. Глины были беловатые и охристые, в рудых жилах. Некоторые деревья утонули у подножия обрывов, и из-под воды торчали только кроны, колеблемые течением. Возле некоторых обрывов образовались черные подводные рощи; в их ветвях скапливалась пена.
Иногда над рекой провисали электрические провода, из-за поворота выплывали избы, коровьи загоны; где-то трещал мотоцикл, выла бензопила, в тени серебристых тополей темно краснел кирпич школы или конторы, на деревянных мостках женщины полоскали белье, мальчишки удили рыбу, - и лодочник, идущий против течения, вызывал удивленные взгляды.
Старики, может, и помнили времена, когда река была дорогой, и на лодках ходили вверх и вниз.
Он поплыл вверх потому, что было проще, удобнее отчалить от города, нежели тащиться с тяжелыми довольно тюками на вокзал и потом ехать в поезде.
Его манили верховья, там еще не успели истребить все леса. И в этих местах он бывал школяром.
И, наблюдая, как неуклюжий и чем-то похожий на ящера красноклювый черно-белый аист опускается в большое гнездо на обгоревшем тополе посреди деревни, он спрашивал себя, не видение ли это пятилетней давности.
Майская погода неустойчива, и то и дело грохотал гром, плотно синели тучи, сверкала серебряная паучья лапка. И Предок, бия в барабан, шествовал с дождями. Меньшиков приставал к берегу, накрывался целлофаном, а если был вечер - успевал поставить палатку.
После гроз река лежала в грязных дымчатых берегах истомленной, но и свежей. По ней плыли листья, сучки, от набежавшего ветра с ив моросило, и реку как будто пробирала дрожь.
Дула выпь, мычала. Ее песнь сопровождало надсадное кряканье уток. К ним подключался коростель. Коростель словно бы закручивал ржавую пружину, как тупой педантичный часовщик.
Меньшиков заваривал уже корень шиповника, фабричный чай кончился; и в супы добавлял молодую крапиву. Надо было, конечно, лучше подготовиться к плаванию. Но так уж получилось.
По ночам он видел разнообразные сны. Он восходил по реке в снах. В квартирах мы спим беспробудно, будильник отсекает, как страж, наши сны, утренние новости, газеты доканчивают дело. Не то на реке. Здесь ты часто пробуждаешься. И поэтому помнишь все. Но сны пересказывать бессмысленно. И мы оставляем их невысказанными, похожими на деревья, погруженные в воды реки, темные подводные рощи. Надводная часть мира не хуже. И не менее фантастична. Если ты странствуешь один, с именами. И сам даешь имена.
Однажды утром он пошел к реке мыть котелки и на одиноком кусте шиповника увидел раскрывшийся за ночь цветок. Этот вид шиповника называют собачьим, оттого ли, что неказист, оттого ли, что рвет в клочья бока охотничьим псам. Шиповник - дикая роза. И Меньшиков назвал это место Собачьей Розой.
Но куст шиповника пах тонко и нежно. Неудачное название.
Запах животных тяжел и неприятен.
Люди всячески истребляют этот запах. С трудом им дается то, что другимдаром. Кто-то забыл им вплести в волосы душистый колосок.
Он вспомнил Асю Ремизову и подумал, что ей-то это ни к чему. Ни благоухание коры, ни аромат черемух.
Меньшиков бродил в перелесках, осыпанных черемуховой трухой, сидел на нежных песчаных косах. Вспоминал неправдоподобную дочь Ремизова. Плыл вверх.
А в то утро, когда зацвел шиповник, он спустился к реке. Она лежала в косых полосах света и древесных теней. Меньшиков разделся, осыпая росу с травы, и нырнул с берега.
Вот Язык: песчаная коса, глина, новое солнце, острые лезвия трав, священные ступы черемух, отражения осин, белые купола диких груш.
В молчании Меньшиков плыл дальше.
Он поднялся уже довольно высоко по реке и на берегах, на песке и глине все чаще замечал следы речных, небесных и лесных жителей.
Пока он плыл, отцветали одни деревья и зацветали другие.
Плоские, мучнисто и медово пахнущие праздничные нимбы взошли над калинами.
Зеленые дудки раскрыли светло-зеленые и бледные зонты.
Появились ромашки.
Над водой носились дымчато-белые кулики; они пускали звонкие трели: ти-ти-ти-ти-ти-ти!
Из тростников им отвечали: чек-чек-чек! зер-зер-зер! Может, камышовки. Или сверчки.
Меньшиков жалел о потерянном школьном определителе птиц. Следующий раз он отправится в путь с определителем, если сумеет его достать.
Но кое-что он еще помнил.
Как это? Птицы - животные, чье тело покрыто перьями и передние конечности видоизменены в органы полета, крылья. Птицы - животные двуногие.
Самая быстрая птица - стриж.
Самая любимая - зимородок.
Но зимородки ему сейчас что-то не попадались. Видел он ворон, камышовок, куликов, как-то рано утром- соловья: всю ночь тот грохотал оглушительно возле палатки в кустах, и Меньшикову мерещилась птица величиной с петуха,- раздувает мехи-щеки и начинает звучно щелкать, цокать с переливами; видел аистов, вышагивающих по лугам в молчаливой сосредоточенности, иссиня-черных и белых сорок (сочетание цветов то же, что и у аиста, но как не похожи повадки, осанка); на песчаных косах, как сфинксы (точнее, как знаки вопроса), маячили цапли в сером наряде с черным подбоем; в берегах жили ласточки. Меньшиков смотрел, как они рассекают воздух на своих "органах полета".
Меньшиков молчал все это время плавания вверх по реке. Молчание накапливалось в нем. И не пугало. В старину моряки-одиночки считали, что молчание - врата безумия. Они разговаривали сами с собой вслух, пели песни дельфинам и морским черепахам, беседовали с луной и звездами.
Меньшикову нравилось молчание.
Но пора было позаботиться о провизии. Уже несколько дней он заваривал корень шиповника, щедро заправлял супы молодой крапивой, не ел хлеба, варил уклеек. У него еще оставались деньги.
И молчание его длилось еще до ближайшей деревни.
Деревня заявила о себе петушиными криками, а затем он увидел на берегу две лодки: одна, полусгнившая, вросла в речной песок, другая лежала кверху днищем, с проломленным бортом.
Меньшиков огляделся; загнал байдарку в вербы, привязал носовую веревку к стволу и, потягиваясь, распрямляя замлевшие члены, поднялся на берег, заросший молодой синеватой травой.
На наклонной плоскости серела деревня: несколько разбросанных как попало изб. Над деревней возвышалась водонапорная башня. Но когда он свернул к колонке и надавил рычажок, из раструба только высунулась красно-ржавая трубка, и все железное приспособление сухо, надсадно просипело. Ни капли воды. Башня была бездействующей. Скорее некое архитектурное сооружение. Даже, может, культовое.
