- Та-ак... Ладно. Но ты можешь мне сказать, что сегодняшний случай не повторится?
Алешка ответил не задумываясь:
- Не могу.
- Конечно. Ты же сказал сегодня: "Так будет с каждым, кто раскроет рот". Значит, ты их будешь бить, бить и бить. Ты им сказал: "Я научу вас свободу любить". Так?
- Не совсем. Но, в общем, правильно.
- Какую свободу?
- Да при чем тут свобода? - махнул рукой Алешка. - Чего ты, не понимаешь?
Лаптев начинал нервничать и, чтобы сдержать себя, говорил еще медленнее:
- А как я могу понять, если чего ни спросишь, ты говоришь - тайна. Как я могу понять?
Сын молчал.
- Я понимаю одно. Видимо, я просто слепой. Я все проглядел. И зря радовался. Вот, думаю, какой сын у меня растет: большой, сильный Алешка. Это хорошо. А выходит, это плохо. Ты почувствовал свою силу, понял, что кулаком можно придавить и править. Ты и меня можешь сейчас вышибить отсюда и спокойно лечь спать. Ты уже сильнее. И жаловаться я не пойду. Давай и в доме диктатуру устанавливай. Право кулака.
- Ну, что ты ко мне пристал с этой силой, с кулаками? - поднялся Алешка и жалобно поглядел на отца. - Я же не виноват, что я такой. - Он протянул руки. - Ну, забери все это. Я отдам, только не упрекай...- и отвернулся. Но только на мгновение. А когда Лаптев вновь увидел его лицо, Алешка уже улыбался. Счастливой улыбкой цвел. Он прошелся по комнате, оглаживая большими руками плечи. А остановившись, погрозил отцу пальцем, хитро прищурился. - Не-ет, сказал он,- не отдам. Ведь это единственное, что у меня есть, - поднял он к лицу кулаки. - Единственное, чем я могу защитить. Никакой тайны нет, я все тебе скажу,- проговорил он решительно. - Всем скажу. Да в школе и знают, пренебрежительно сморщился он. - Дурака валяют. Вон тебе даже не сказали. Или ты притворяешься? - пристально поглядел он на отца. - Нет, не сказали. Я его бил за то, что эта скотина, - глядя сверху вниз на отца, декламировал Алешка, и не было улыбки на его лице. - Эта скотина оскорбила Машу и Лидию Викторовну. Он сказал... Он оскорбил и получил за это.
- Как оскорбил? Что...
- Подожди,- перебил его сын.- И я очень рад, что я - сильный. Я смогу защитить Машу и Лидию Викторовну. Вы все отказались... Вы испугались... Ты испугался.
- Чего я...
- Подожди. А я буду их защищать, - лицо Алешки потемнело, обрезалось, стало вдруг старше. - Больше некому. Я их не брошу. Я никого не боюсь, - злым шепотом говорил он. - Уж молчать-то я всех заставлю, раз больше ничего не могу. Поэтому хорошо, что я сильный. Я даже не представляю, что бы я делал, если бы сильным не был, - и он снова сел на кровать и на отца уже не глядел.
- Так чего же я испугался? - переспросил Лаптев.
- Не знаю чего, - резко ответил сын. - Начальства, наверно. А может, ты просто не захотел. А вообще-то я сам дурак. Я пришел к тебе всерьез, а ведь знал же, что у вас все понарошку. Просто идти больше некуда было. А у вас же вся газета понарошку, вроде нашей, классной. Только у вас напечатано, а все равно такие же игрушки. За зарплату. Ведь ты же сразу не захотел,- сказал он с упреком. - Я сразу понял, что ты ничего делать не будешь. Я только зашел, а ты сразу мне начал объяснять: не мой отдел, не мое дело. Никому нет дела. Все боятся или просто не хотят. Лидия Викторовна никому не нужна. Все только болтают языком. И в твоей газете тоже. Одна болтовня, одно вранье. Врут и врут. А когда надо помочь - все в кусты. И ты тоже. Я предполагал... Но я не думал... Я все же надеялся... Дурак, зачем я пошел...
Он говорил все это запальчиво, быстро, он снова глядел на отца. И лицо его разгорелось, румянец полыхал. Снова мальчишеским стало лицо, круглым. Мальчишеским. Хоть и злые слова он говорил.
А Лаптев не перебивал. Он сидел и ждал, пока Алешка выльется. А когда запал сына кончился, Лаптев поднялся, сходил за сигаретами. Бог с ним, можно и здесь разок покурить. Потому что курить было необходимо, а уйти нельзя. Он отодвинул стол от стены, чтобы пробраться к форточке, отогнув клеенку, сел на столешницу. Устроил поудобнее больную ногу. И тогда закурил, затянулся с наслаждением, выпуская дым в открытую форточку. Алешку он теперь не видел, сын сидел у него за спиной.
А перед глазами, на улице, лежал асфальт дороги, освещенный скудным светом. За дорогой бугры земли высились. Что-то копали там уже второй год. Но бугров-то сейчас не было видно, темнота их скрывала. Просто знал Лаптев, что там высятся бугры.
А еще он знал теперь, почему Алешка бил того... болтуна. Может, и не болтуна.
- Ну, а следующий кто? Или они все испугались?
- Не знаю.
- Тебе еще за этого придется рассчитываться. А за следующего тебя из школы выгонят и посадят.
- Ну и пусть. Но пока не посадят, я их защищу. Я ничего не боюсь.
- Конечно, это ерунда...- докурил Лаптев и выбросил окурок. - А за что они Машу не любят?
- Кто?
- Ну, вот эти все...
- Почему все? Их двое-трое. Потому что сволочи. Мстят.
- За что?
- За то, что они - сволочи, а она... - и замолк.
- Да-а, разговор... - вздохнул Лаптев и вернулся на место, стол на место поставил.
- Та-ак... Значит, будем бить, - сказал он сам себе. И он знал, что это так и будет. И еще знал, что Алешке теперь всякий взгляд будет казаться косым, всякое слово - злым намеком, издевкой. И потому следующего взрыва, видимо, ждать долго не придется. Но объяснить сыну все это он не сможет, потому что Алешка ему просто-напросто не поверит.
- В чем, по-твоему, обвиняют Балашову?
- Во всем, даже в воровстве, - зло ответил сын.- Хоть умнее бы что-нибудь придумали.
- А из-за чего на самом деле, по-твоему, ее уволили?
- Потому что она умнее их в десять раз.
- Кого их?
- Учителей.
- Да-а... Ну, хорошо, ты будешь в школе кулаком затыкать рты. Но всему поселку ты рты не заткнешь. Директора школы не заставишь изменить решение. А значит, Машиной маме не поможешь. А ведь это главное?
- А ей никто не поможет. В главном. Все ее бросили.
- Я ей помогу, - сказал Лаптев. - Если она на самом деле ни в чем не виновата.
- Ты уже раз помог.
Лаптев перемолчал и повторил снова:
- Я ей помогу. Если она не виновата. Но при одном условии...
- Чтобы я никого не трогал? - перебил его сын.
- Да. Пальцем.
- Даже если они начнут открыто говорить?
- Послушай. Что у Маши - вся школа враги? Насколько я понимаю, - рассуждал Лаптев, - пытаются ее подколоть те ребята, которые неравнодушны к ней. Или как там. Они злятся. Мстят. Ты им дорогу перешел. Отыгрываются на Маше. Так?
Сын опустил голову, низко, почти к коленям припал. Волосы его золотились в свете лампы. А Лаптев подумал, что и у него, наверное, когда-то были такие же волосы. Просто стриглись тогда по-иному. Бокс, высокий бокс, полубокс. Голые затылки. Впрочем, какой бокс... Пацаном-то, как Алешка, под нулевку. А уж тогда не увидишь, чьи волосы золотятся, а чьи...
- Так мы договорились?
- А ты, правда, поможешь? - глаза Алексея глядели строго.
- Если она не виновата...
- А если ты снова...
- Слушай, давай друг другу нервы не портить,- наклоняясь и приближая свое лицо к лицу сына, устало сказал Лаптев. - Я тебя не обману. Неужели ты не понимаешь? Сын... Всё, что можно, мы с тобой сделаем. Согласен?
- Хорошо.
- Твердо?
- Я же сказал, чего же ты сам...
- Ну, прости,- остановил его Лаптев, поднимаясь.- Порядок.
Он и жене то же сказал:
- Порядок.
- Что порядок? Как? Расскажи все подробно.
Всех подробностей он, конечно, не передал. Просто успокоил.. И ушел на кухню, сказав, что нужно сегодняшние записи разобрать, с совещания. На свежую голову.
На кухне он наконец расслабился. Здесь не было сына, а значит, отпала нужда притворяться, сдерживаться. И здесь, в темноте и тишине, прихлебывая горячий чай, Лаптев начал новый разговор с сыном, но уже по-иному, и, снова услышав: "Ты испугался. Ты и не хотел помочь. Ты обманул", он не стал сдерживаться и пропускать эти упреки. Он начал объяснять сыну, себе.
"Испугался? Разве я трус? Я, конечно, не из первого десятка храбрецов, но был на войне и упреков там не слышал. А вообще, что такое смелость? Есть ли она на самом деле? Или ее придумали так, для красоты?"
Лаптев воевал недолго. Он попал на фронт в январе сорок пятого. После училища, командиром взвода.
В первый раз он отвоевал двадцать дней, получил семь осколков под шкуру и ушел в госпиталь. Ранение ерундовое. Все осколки небольшие, неопасные.
Что происходило в этих двадцати днях, Лаптев сейчас не помнил. Шла война. Он был командиром стрелкового взвода, на передовой и воевал. Вспоминалось лишь отдельное и кусками. Так, однажды, прибежал за Лаптевым связной от командира роты. Шли со связным вместе. Потом тот сказал: "Здесь по одному. Он стреляет. Два-три снаряда обязательно кинет". И побежал. И точно, завыло. Потом три разрыва. Все позади связного. Тот благополучно достиг какого-то ему известного места, остановился и махнул Лаптеву рукой. Надо было бежать. И Лаптев побежал сразу же, не колеблясь.
В те минуты, когда глядел он на бегущего связного и слышал вой летящих снарядов, ему было плохо. Он видел первый взрыв - связной остался цел и бежал, но мог погибнуть при втором разрыве. Он опять уцелел и бежал. Но ведь следующий снаряд может оборвать его жизнь. С замиранием сердца и тошнотой глядел Лаптев на эту игру со смертью, но думал он тогда не о связном, а о себе. Ведь это ему предстоит бежать по открытому полю. Это его будут искать снаряды. И как знать, они могут найти его.
