-- Белка! -- заорала снизу, как из суфлерской будки, рыжая пейсатая голова Ортика, вытянула за собой на верхний этаж поднос и всю остальную черно-белую униформу любавического хасида и оказалась за нашим столиком, обдав перегаром остолбеневшего Линя.
-- Шалом,-- сказал он Линю, сконцентрировавшись, и зацепился взглядом за бутылку.-- Я не помешаю?
Линь вопросительно посмотрел на меня. Я кивнула Ортику и церемонно представила их друг другу. Ортик появился кстати -- разбавил интим.
Линь обреченно разлил на троих то, что предполагалось пить вдвоем.
-- Прекрасное вино! -- воскликнул Ортик.-- Да и не могло сегодня быть иначе! Я знаете что? Я только что получил благословение от великого раввина и каббалиста! Я все еще чувствую это благословение. И все, что происходит вокруг меня сегодня -- не случайно... Не смотря на то, что ничего вообще случайно не происходит. А уж в таком месте! -- он восхищенно посмотрел на свой полный бокал и протянул его к Храмовой горе, словно хотел чокнуться с куполом.-- Так что не случайно я встретился сейчас здесь с этим прекрасным вином, а вы друг с другом! -- он заразительным смехом отмел пошлость фразы.-- Выпьем за то, чтобы сбылись все наши желания! Хоть так и не бывает, но на одно, главное, каждому из нас должно хватить!
У меня не было главного желания. Мне просто очень хотелось быть свободной и независимой. Но я, кажется, променяла независимость на экономическую свободу. И могла приобрести ее обратно только этой экономической свободы лишившись. Поэтому я пригубила просто так. Незнакомое вино напоминало то, домашнее, со вкусом "Изабеллы", которое мы покупали в трехлитровых банках у бабок. Только привкуса табака не было, вернее может быть даже и был, но очень легкий.
Мужчины выпили синхронно, с гусарским задором, до дна. Вдвоем они мне нравились больше, чем по-отдельности. Духовность и бесшабашность Ортика дополняла и оттеняла надежность и основательность Линя.
Линь предложил еще бутылку, никто не возражал. В хамсин холодное сухое пилось легче, чем дышалось. Забыв про меня, мужики завелись о политике, с подчеркнутым уважением выслушивая мнение друг друга. Наконец, Ортик задал свой дежурный вопрос -- случайно не Коэн ли его новый знакомый, и я кивнула Линю, что пора сваливать.
Не исключено, что мы вылезли из кафе в самый жаркий час самого жаркого дня года. Линь потряс головой:
-- Хорошо, что мне порой приходится выпивать в сауне, а то бы рухнул.
-- Хорошо, что ты купил дом с кондиционерами. В трех шагах.
Я плелась, соприкасаясь с воздухом, как с чужим телом. Вероятно, температура окружающей среды приблизилась к лихорадочной. Вездесущее горячее тело обнимало меня, ластилось, устраниться было невозможно. Да и лень было. Да и не хотелось. В тотальности партнера было что-то обволакивающе-подчиняющее... Изменились даже запахи -- они стали и резче тоже, но главное избирательнее, то есть вместо сложной гаммы Старого Города -- от ношеного тряпья и кардамона до шуармы и ладана -- я чувствовала несколько сильных запахов -- словно Город, как сосна в жару, раскрывал поры для выхода то ли пота, то ли эфирных масел. Все это действовало. На фоне выпитого вина даже слишком...
Мы сразу поднялись на верхний этаж, включили кондиционер до упора и под холодным ветерком я внезапно ощутила какой-то дискомфорт -- мне не хватало чувственных объятий уличного жара, хамсин овладевал мной, и я хотела чтобы овладел. Изгнание же его посредством как-то по-медицински гудящего эмалированно-белого кондиционера меня просто бесило! Совершенно не владея собой, я швырнула в кондиционер бокал и впервые мне стало все равно что подумает об этом Линь, и что потом буду думать сама. Я с вызовом обернулась к нему. Он рассмеялся. Никакой сложности в наших отношениях больше не было. Я успела уловить дребезжащее и растворяющееся в воздухе собственное удивление прежде, чем сдернула с Линя так бесивший меня с утра, наверняка от какого-то поганого кутюрье, галстук и зачем-то по-индейски обвязала им линеву голову.
В его глазах промелькнула слишком сложная для такого момента гамма чувств.
-- Ты действительно этого хочешь? -- проблеял он.
Я молча рванула его рубашку. Действительно ли я этого хотела? Да я никогда в жизни этого так не хотела! И Линь здесь был ни при чем. На его месте мог быть любой, и осознание этого меня не трогало, потому что я сама стала в тот момент любой. Линь мне только мешал, он слишком медленно раздевал меня, слишком медленно раздевался сам. Кажется, раньше мне требовался утонченный подход, эстетика тоже занимала не последнее место, наслаждение было заслуженной наградой за немалые усилия, да и вообще не каждый раз, если уж на то пошло... Теперь же я рвалась, как сука с привязи.
Происходящее не имело никакого отношения к гордости, чести, достоинству и прочему Изабеллы Львовны Мильштейн, 1968 года рождения, незамужней, бездетной, образование высшее...
Теперь я знаю что испытывала Ева, сожрав это поганое яблоко. Стыд возвращался вместе со здравым смыслом медленно и неотвратимо. Да, я мычала, как в дешевой порнухе... Все произошло на не слишком чистом ковре, в позе, исключавшей для меня оргазм. Впрочем, если признать, что я только что испытала всего лишь оргазм, то придется сделать вывод, что до сих пор была фригидна.
Я соскребла себя с ковра и решилась посмотреть на Линя. Меня встретил такой восторженный мальчишеский взгляд, что я даже не решилась спросить, какую дрянь он мне подмешал за обедом, пока я, как дура, пялилась на золотой купол.
Зайдя в ванную, я села на холодный кафель. Меня била дрожь. Было очевидно, что Кипат а-Села здесь ни при чем. Он мог подмешать зелье только во вторую бутылку, когда ходил за ней. А это означало, что треть... да нет, гораздо больше трети досталось Ортику. Как же я хохотала, представляя где и с кем он мог оказаться в этот момент! Прибежал встревоженный Линь, но на все его вопросы я успевала только выдохнуть:
-- Ортик!.. Мишка!.. А если... он пошел... в микву... к раву?!... или на... арабский рынок...
Линь сел рядом, крепко обнял, и меня постепенно перестало трясти. Я уже почти не смеялась, когда он задумчиво спросил:
-- Кстати, а ты знаешь какое у Миши главное желание?
Я рухнула на пол:
-- Что, сейчас?!
Гриша
Моя мастерская -- моя крепость. Я даже понимаю Давида, когда он говорит, что в моей мастерской затянут узел времени. Это из-за картин. Больше десяти лет пишу я в этой студии исторические полотна. Пишу быстрее, чем продаю. Белка не любила здесь ночевать, говорила, что по ночам образы соскальзывают с холстов и разгуливают по стенам. А если и не соскальзывают и не разгуливают, то все равно, это они, а не мы здесь хозяева пространства. А мне нравится быть гостем в собственном доме. В собственном времени. В собственном теле. И не был я никогда работорговцем. Я никогда не покупал женщин. Я всегда беру их напрокат. И они это чувствуют. И их это злит. Но с этим ничего уже не поделать.
Завтра-послезавтра сюда придут Белла с Линем. Линь не сможет не прийти, а придя не сможет не выбрать несколько картин. Конечно, это будет что-то из периода крестоносцев. А Белла выберет Нааму, для которой она позировала.
Потом Линь уйдет с уведенной у меня Беллой, Белла уведет у царя Соломона жену Нааму, и я буду пить вместе с портретом царя по-холостяцки до тех пор, пока у меня не появится новая женщина и тогда я напишу царю новую жену. Другую. Нааму он утратит так же бесповоротно, как я Беллу. А если она Соломону не понравится, то я напишу еще одну. И еще. У царя Соломона, слава Богу, было семьсот жен и триста наложниц. И хорошо, что царь был столь любвеобилен. Что это вошло в легенду. Что это волнует воображение. Да. Это будет галерея. Тысяча жен царя Соломона. Нет, более того. Это будет проект! Линь на этом еще и заработает. Он вложится в организацию, а там все само пойдет. Значит, тысяча портретов, тысяча женских типажей. Передвижная выставка. Хотел бы я видеть музей, который не захочет этот гарем.
Но это еще не скоро. Я еще успею побыть Иоавом и послужить царю Давиду. Снять, что ли, этот бубенец и надеть хитон? Нет, завтра. Я еще не готов.
Надо взять фотоаппарат. И даже не для того, чтобы потешить Линя фотографиями с его супермероприятия. Надо до его прихода нащелкать женских типажей. Чтобы замысел, когда они с Беллой придут (а они придут, придут) приобрел доступную профану конкретность.
И еще надо купить кожаные сандалии, с ремешками, танахические. Такие шьет один мудрый безумный сапожник в своей мастерской в узком переулке между улицей Яффо и улицей царя Агриппы. Он сидит в своей мастерской в окружении обрывков рыжих и черных кож, готовой обуви, среди запаха кожи и пота кожи, и каждая пара обуви сделана его потрескавшимися руками. А он продает обувь дорого, потому что знает цену своему труду и знает цену человеческому тщеславию -- кожаная обувь, сшитая в Иерусалиме грубыми умелыми руками еврейского сапожника -- это та игрушка, которую хочется. Такая обувь может напоминать, стилизовать, менять и вести по каким-то совсем, совсем другим дорогам. Это очень хорошо знает безумный сапожник, успешный торговец своим мастерством. Мы оба это хорошо знаем.
