— Ну, может, мальчик попросту утомился, у них ведь в таком возрасте много и других интересов появляется, — неохотно отозвался он. — А насчет его перегрузок, могу тебе напомнить, что пять лет назад мы решили отдать его только на плавание, и это, честное слово, было не самым моим глупым решением. Это уж он потом стал обрастать твоей музыкой, иностранными языками…
— А что тут такого? — возразила Сона. — Это всегда может пригодиться…
Сона в его словах уловила только одно — что ответственность, которую она безуспешно пыталась спихнуть с себя, хотят оставить на ее плечах, однако дальше того, что воз разила, не стала говорить, только побледнела от злости. Тогрул понимал ее состояние, но сочувствовать ей не мог. И ее прорвало. Она застрекотала, как пулемет, пустыми, никчемными словами. Тогрул смотрел на ее лихорадочно двигающиеся губы, не придавая значения ее словам, даже не вслушиваясь в них, заранее зная, что стремится она только к тому, чтобы оправдаться, и ничего больше ее в данную минуту не беспокоит. Он слегка поморщился.
Базарная баба, подумал с отвращением.
Пустая, никчемная, базарная баба, подумал он.
И еще подумал:
"Зачем я на ней женился? Что это за затмение было-что нашло на меня? Разве это не самая большая ошибка в моей жизни? И ведь теперь, в моем положении, это уже надолго, это — навсегда. Какое страшное слово — навсегда. Да, это навсегда… Иначе придется со многим распрощаться: с карьерой, с благополучием (видимым, разумеется, добавил он тут же), с комфортом, с элитарностью… со всем, к чем он стремился в своей жизни и чего во многом, можно сказать, достиг… Проститься со всем этим только из-за нее? Да?.. Да… Мгм… Черт с ней, — подумал он, — пусть будет".
Так он подумал.
— Я вижу, ты хочешь поссориться, — сказала она.
— Это написано на моем лице? — спросил он. — Так заметно, что даже ты видишь?..
— Вот, вот, иронизируй, — сказала она и повторила: — Ты явно хочешь поссориться и провести ночь с какой-нибудь очередной потаскухой… Как не раз бывало… Что ж… Мне на это наплевать. Я только и делаю, что всю жизнь воюю с Гобой. Всю мою жизнь я угробила на тебя, ты выжал мою жизнь, как лимон, и выбросил ее на помойку…
— Что ж, — сказал он, намеренно зевая. — Значит, она лучшего и не стоила, раз ее можно было выбросить на помойку.
— Давай, давай, язви, — уже теряя боевой пыл, сказала она — Ты можешь уйти, я тебя не буду отговаривать, но если проведешь вечер дома, то хочу тебя предупредить: у меня будут гости, и твой воинственный вид может их отпугнуть. Будь добр, или уйди, или не ходи надутый перед посторонними.
— Посторонними, — издевательски повторил он и поморщился, как от зубной боли, — опять пригласила какую-то шушеру?
— Это мои подруги, — сказала она, — мои старые подруги, — повторила она, уточняя. — Я с ними в институте училась… Мы очень давно не виделись, вот недавно встретилась случайно с одной, и через нее вышла на всех остальных…
— И большое стадо?
— Не будь вульгарным, — сказала она. — Это тебя же в первую очередь и унижает.
— Дома я могу позволить себе немного расслабиться…
— И побыть самим собой, — прибавила она.
— Извини, я хотел сказать — и большая стая? Будем считать, что вы гуси-лебеди.
— Шесть женщин. Девичник…
— Боже, собрала бы уж весь курс в таком случае.
— Не понимаю, что тебе не нравится… Очень приличные женщины, двое — явно дамы. У одной даже муж — начальник районного паспортного стола.
— Господи!
— А что?
— Ничего. Слава богу, что у нас в семье нет фальшивых паспортов.
— Вот ты все шутишь, а знаешь, как они среагировали, когда узнали, что уже не та Сона, с которой они дружили семнадцать лет назад, а сама жена Тогрула Алиева, Сона Алиева приглашает их в гости к себе домой, даже лица изменились…
— То-то ты потешила свое честолюбие.
— А почему бы и нет? Мне только такие случаи и могут перепасть, чтобы потешить честолюбие. Зачем же их упускать? — сказала Сона, подошла к нему сзади и из-за плеча заглянула ему в тарелку. — Ты доел наконец суп? Сейчас второе принесу… Погоди…
— А почему не Рая? — рассеянно спросил он. — Где Рая?
— Раю я сегодня отпустила пораньше, к ней родственники приехали, отпросилась встретить, — сказала Сона. — Но вечером я велела ей быть обязательно. Будет в наколке и фартучке разносить коктейли. Хочу произвести впечатление на своих подруг… Да, кстати, хочу тебя попросить… Раз уж ссоры у нас не получилось… ха-ха-ха… Было бы неплохо, если бы ты задержался на работе сегодня…
— Это еще зачем?
— Ну, они будут стесняться… Будут скованно чувствовать себя при тебе…
— Надеюсь, вы не собираетесь здесь купаться?
— Нет, серьезно, ты бы задержался сегодня, а?
— Эх, лучше б уж поссорились, хоть была бы причина… А так мало того, что каждый день задерживаюсь, еще ты просишь, чтобы специально задержался…
— Да я просто хотела показать им фильмы… Ну, те самые… Закира я пошлю к папе… А мы тут немного поразвлечемся. Пусть попользуются, бедняжки, когда им еще доведется посмотреть такое…
— Потом звону от них будет… Будут везде ходить и говорить, что я держу у себя кассеты порнографических фильмов. Это неприятно.
— Пустяки. Я им скажу, чтобы не болтали. Они не посмеют. Испугаются. Значит, мы договорились? Задержишься часов до одиннадцати, а?
— Чего только не сделаешь ради подруг юности горячо любимой жены.
— Вот спасибо.
— Только думаю, вряд ли Закир усидит у твоего папы вечером.
— Почему?
— Найдет себе более интересное занятие…
— Что ты этим хочешь сказать? — Она встревоженно заглянула ему в лицо.
— С недавних пор у него появились какие-то сомнительные, разболтанные приятели, собираются у кого-нибудь и занимаются примерно тем же, чем ты собираешься заниматься сегодня вечером с подругами. Только тебе по возрасту это не возбраняется, а ему… сама понимаешь…
— Какие приятели? Почему ты говоришь мне об этом в первый раз? Почему я все узнаю в последнюю очередь? у него и времени на приятелей нет, у него же занятия, он так загружен и…
— Должен тебе сказать, что на музыку он давно уже не ходит… И на уроки иностранных языков, кстати, тоже… Раз уж заговорили об этом.
— Да? — Сона так и села в кресло, возле которого стояла. — Как это?
— Да вот так. Он их прогуливает, мне доложили. Насчет дружков еще точных сведений нет, но я навожу справки.
— Как же?.. Как же ты?..
— Я ждал… и жду до сих пор, когда он сам признается. Тогда все будет гораздо проще.
— Погоди, погоди, что ты такое говоришь? Что значит, сам признается? А почему же Альфред Александрович не поставил нас в известность, что Закир перестал посещать его уроки?
— Он поставил в известность меня. Надеюсь, что этого вполне достаточно.
— Ты считаешь, что этого вполне достаточно? — Сона вскочила с кресла и нервными быстрыми шагами стала ходить по комнате, по розовому пушистому ковру на полу. — Вот это здорово! По-твоему, я уже не участвую в воспитании сына, уже никаким боком к этому не имею отношения? Меня ты уже устранил от этого занятия, да?..
— Если бы ты узнала тогда насчет прогуливаний Закира, все кончилось бы шумно и неряшливо, как всегда, когда ты решаешь вмешаться во что-нибудь.
— Ах вот как? Ну, спасибо за такое мнение.
— Все кончилось бы еще одним семейным скандалом, который бы свелся к спихиванию ответственности с одного из нас на другого, а дело бы не продвинулось, а нужно как раз наоборот, чтобы без всяких утомительных скандалов решить это дело тихо, мирно и по-деловому. Надо узнать все у самого Закира. Если мы не будем его слушать, а только долдонить своё, что считаем необходимым долдонить, ничем хорошим наш разговор не кончится. Не забывай, что ему уже шестнадцать, в этом возрасте опасно давить на волю мальчика.
Сона уже успокоилась и теперь, взяв себя в руки, старалась, как говорил муж, тихо и мирно обдумать то, что ил только что узнала — оказывается, Закир уже давно не посещает уроки… Но почему же?.. Обида все же давала знать, мешая сосредоточиться и думать о главном. Снова и снова вспыхивала в ней обида: почему он от нее скрыл? Почему от нее скрыл сын — самый близкий ей человек на свете, чем она дала ему повод к недоверию? Ведь раньше он всем с нею делился, все ей рассказывал, бывало даже, несмотря на мальчишеское самолюбие и апломб, спрашивал совета; что же сейчас произошло? И Тогрул тоже хорош… Ну, Тогрул это особая статья, тут и надеяться на откровение с его стороны было бы неразумно, но сын, Закир… А все же, может прав Тогрул, и все это у Закира переходное, мимолетное, возраста, и все еще наладится, как только пройдет этот опасный, взбалмошный возраст?.. Или все-таки она дала повод к недоверию со стороны сына?.. Неужели? Вспомни, вспомни говорила себе Сона, в последнее время ты стала больше уделять внимания себе, он это, естественно, замечает, и ничего не бывает просто так, если где-то прибавляется, то обязательно где-то убавляется, от чего-то отнимается, ничего не происходит в жизни просто так, без последствий, вот и отнялось Закира то, что она прибавила себе — внимание, забота, ласк; время, отводимое ему; и все это привело к тому, что в последнее время он стал заметно холоден с матерью, она утратил доверие в его глазах… Или, может, это просто возраст, пришла опять спасительная мысль, но тут же другая мыс: отвергла предыдущую: нет, подумала она, не надо себя обманывать, вспомни, когда Тогрул уезжал в командировку и звонил Рауф, сыну пришлось случайно и невольно (он сам потом признался, сказав, что это произошло случайно) услышать ее разговор с Рауфом, а она, как назло, очень уж тот раз разлюбезничалась с ним, уверенная, что одна в доме (домработница Рая была услана на рынок, Закир должен о находиться в школе, но как раз ввиду последнего пустот; урока вернулся раньше), говорила в трубку всякие глупые нежности, что соскучилась, и буквально напросилась сама и свидание, которое в конце концов с видимой неохотой Рауф ей назначил. Она, довольная, что настояла на своем, положила трубку и тут в зеркале своего туалетного столика заметила бледное лицо сына. Улыбка еще не сошла с ее разгоряченного интимным разговором лица, на нем еще более опытным глазом можно было бы прочесть предвкушение от удовольствий предстоявшего свидания, когда она, подняв голову, заметила отражение побледневшего мальчишеского липа в зеркале с металлической рамой в стиле рококо, что придавало отражению несколько странный, в старинном духе оттенок, так и казалось, что мальчик этот весь в кружевцах, со скрипкой под мышкой, мальчик-вундеркинд, будущая знаменитость. Может, как раз именно это отвлекло ее, она не сразу восприняла отражение сына в зеркале как должно, как реальность, как взорвавшуюся на осколки минуту, в которой они оба находились и она, и сын. Потом она страшно перепугалась — что, если он все слышал? — но даже тогда улыбка не вдруг, не сразу сошла с ее лица. А Закир ничего не сказал, тут же вышел из ее комнаты, но потом, минут через двадцать, за столом, во время обеда, придравшись к какому-то пустяку, закатил дикий скандал, как псих, устроил истерику, что было для него вообще явлением нехарактерным. Они с Раей еле успокоили его, и, стараясь дознаться до причин этой истерики, сильно обеспокоившей ее, она была чересчур уж назойлива, и тогда он, убаюканный в объятиях матери, обессиленный после такого бурного эмоционального взрыва, признался ей, что случайно подслушал почти весь ее разговор от начала до конца. Тут она стала врать одно за другим, говорила, что это вовсе не то, что он думает, что она говорила по телефону с мужем одной ее очень близкой подруги, что ей срочно нужны билеты куда-то, и что он их может достать, пока папа в отъезде, она говорила, говорила без умолку, понимая, что сейчас главное — убедить его, оглушить его потоком слов, водопадом слов безобидной информации, заставить поверить, что она ни в чем не виновата, и тогда казалось, что ей удалось задуманное, хотя от начала до конца слушал он ее очень вяло и вроде бы без всякого интереса. Теперь, вспомнив этот случай, она и его причислила к ряду тех мелких эпизодов, которые могли отдалить от нее сына, охладить отношения между ними, нарушить былое доверие, существовавшее раньше…
