— Эй! Чего там? — выкрикнул он, но вместо ответа услыхал поспешные шаги под окном и тотчас затем — по лестнице.
В тусклом свете лампадки Федор узнал Шемшакова.
— Федор Иванович, голубчик, беда-то, беда! Осиротели мы оба… На небушко улетел благодетель, а мы во юдоли влачимся, одни, сиротинки… Мне без него совсем пропасть. Один был надежа… — плаксиво захныкал Филипп. — Как оно сотряслось-то, с чего? — спросил он.
— Незапу[26] стряслося, Филипп, — пояснил Федор, — пирог куриный кушал, уху, вино досталь пил, как здоровый, да вдруг занедужил, а к вечеру и преставился, царство небесное, вечная память! Тебя поминал перед смертью добром. — Федор перекрестился. — И я, Филипп, ждал тебя, — продолжал он. — Сижу, замечтался, что далее деять. Батино дело не кинуть. Дело не любит на месте стоять… Батюшка наказал мне… Да ты садись…
Но Филипп увидел жену Емельянова и обратился к ней:
— Здравствуй, голубушка Софья Семеновна, лебедь моя, сирота ноне Федор Иванович, утешь его во печали. Ныне ни матери, ни отца — ты одна утешительница, дружина[27] его. Пожалей сироту. Женина ласка супругу силу дает не плоше отецкого наставленья! Труды ему велики. Я бы ему пособлял от свово сиротска умишка, да лих мне: на грех, стряслось над моей головой такое, что и не вздумать. Спокину и я его ныне…
— Ку-уды спокинешь?! — искренне в негодовании и растерянности воскликнул Федор.
— Неволей, Федор Иванович, неволей спокину. Напасть стряслась над моей бессчастной башкой.
— В пошлине своровал да попался! — с невольной насмешкой высказал Федор догадку. Он знал, что Филипка не чист на руку. Рано или поздно он должен был попасться приказным.
— Умный вор николи не бывает пойман, — с гордостью и достоинством возразил Шемшаков. — А попаду — откуплюсь! Иная со мной беда: в Новгороде по торгам бирючи кричат царский указ. Слыхал?
— Что за указ? Пойдем-ка в особую, — позвал Федор.
Они поднялись выше, в светелку под самой кровлей. Эта комната, носившая в доме название «особой», служила всегда старику Емельянову для бесед с Филипкой по торговым делам. Емельянов зажег от лампады восковую свечу и усадил позднего гостя напротив себя на лавку.
— Ну, что за указ? — повторил он вопрос.
Шемшаков в волнении распутывал нитку, которой был связан столбец[28].
— Вот, все до слова списал. К благодетелю, батюшке твоему, спешил с сим указом, ан припоздал — беда мне! — сказал он, развернув и подавая Федору переписанный лист.
— Чти сам. Грамоте я не так-то хитер. Слухать лучше люблю.
Шемшаков стал читать. Это был царский указ о неукрытии перебежчиков, вышедших после Столбовского мира из-за шведского рубежа.
Федор слышал царский указ краем уха, но не придал ему значения, даже мысленно не связал его с Шемшаковым. Покойный отец тоже, конечно, слышал указ за несколько дней до смерти, но тоже не думал, что это может коснуться его подручного.
Однако указ был недвусмыслен, и строгость его не сулила добра.
Федор слушал, и мысль его вдруг закипела. С Филипкой он чувствовал себя уверенным и спокойным во всех делах, но остаться теперь вдруг без него означало бы то же, что на речной быстрине в половодье выронить весла. Такое несчастье произошло с Федором, когда он был подростком. Он до сих пор помнил это ощущение страшной беспомощности. Он видел, как взволнован всегда уверенный, ловкий и хитрый подьячий. Значит, дело не в шутку. Умудренного в торге верного друга и помощника надо было выручить во что бы то ни стало, как самого себя, как то потерянное весло, которое отважный мальчишка исхитрился поймать, выскочив из челна на плывущую льдину и опять возвратившись в несомый течением челн…
Федор еще не знал, как он выручит Шемшакова, но им уже овладела мужественная и упорная уверенность в том, что иначе и быть не может…
— «…А буде которые люди учнут впредь Свейския земли перебежчиков принимать, и тем людям по государеву указу быть в смертной казни», — дочитал Шемшаков.
Федор взглянул на образ и перекрестился.
— Да ты не страшись, Федор Иваныч, я мигом уйду от тебя, — по-своему поняв Емельянова, пробормотал Филипка.
— Буде врать! — резко остановил Федор. — Не за себя страшусь — за людей неповинных…
— Что ж это, Федор Иваныч! — воскликнул Филипка. — Бедно мне! В чем винны дети мои, жена? Я от немцев в отецкую землю, как тать[29], крался, головы не жалел, а теперь меня, что же, назад к королевским свейским приказным!.. За отбег на Русь латинцы проклятые не пожалуют… В том ли царская правда?!
— Вызволю, слышь, Филипп! — уверенно сказал Емельянов. — Утро вечера мудренее. Где обоз?
— Позади идет, Федор Иваныч, — удивленный его спокойствием и уверенностью, сказал подьячий. — Я чаю, дни через два прибудет — юфти[30] десять возов да соль…
— Стало, со страху все бросил в пути?
Федор сам не знал, откуда взялась в его голосе хозяйская власть.
— Степашка-приказчик с ними, — оправдывался Шемшаков.
— Ладно, иди уж домой, — снисходительно сказал Емельянов.
— Про хлеб и про воск на Москве спрошал, — говорил Шемшаков. Всегда во всем аккуратный, он только теперь, видя силу и уверенность молодого хозяина, понял, что не должен был с такой поспешностью бросить обоз с товаром и бежать во Псков. — Хлеб в цене будет. Сказывают, урожай на хлеб средний по всей Руси… А воску немцы много спрошают и по большой цене. Коли теперь не продать, придержать… — продолжал Филипп.
— Иди домой, говорю! — приказал Федор, чувствуя потребность остаться наедине с собой и поразмыслить.
— Да ты, Федор Иваныч, не бойся: никто не видал и не ведает, что я у тебя в дому, — сказал Шемшаков, — то и с вечера лез, чтобы утре нейти, чтобы люди не видели.
— Сказываю — иди! Завтре после обеда приди ко мне для торговых дел, — заключил Федор.
«Ну и сила у Федора! Богатырь народился! — подумал Шемшаков, спускаясь по лестнице. — Молод, а слово скажет — как камень. Весь в батьку. Быть ему на Руси из первых торговых людей. Недаром и дочку взял у Стоянова. Тот бы простому не дал и тоже, знать, сокола распознал во птенце».
2
Собираясь к ранней обедне, Федор Емельянов призвал одного из лавочных молодцов:
— Казака Никишку Снякина знаешь ли?
— Кто же его не знает, Федор Иваныч, — конский барышник Никишка-казак.
— Сбегай, вели ему после обедни быть с тем конем серым, какого в субботу двое дворян торговали, — сказал Федор.
Он поехал к обедне в Троицкий собор, в Кром, как назывался во Пскове кремль[31], куда всегда ходил воевода и лучшие городские служилые и посадские люди[32].
Не протискиваясь вперед, где стояли видные горожане, Федор стал скромно почти у самого входа, чтобы видеть всех выходящих.
Чинно крестясь и кладя положенные поклоны, Федор через головы молящихся старался разглядеть впереди, в толпе дворян, знакомую фигуру и, не находя ее, беспокоился.
На площади перед собором Емельянов увидел оседланного богатым седлом каракового жеребчика, окруженного толпой восторженных ротозеев-мальчишек. Это был, конечно, конь Ордина-Нащекина[33], известного всему Пскову друга воеводы, которого и дожидался Федор. Оставшись уже три года без отца, Афанасий Лаврентьевич завел «немецкое» платье, выстроил конюшню и, на злорадство всему городу, чуть ли не разорился на покупке коней, красоте которых дивились не только псковитяне, но и приезжие иноземцы. Молодой дворянин нередко и сам скакал на коне на Немецкий двор[34] в Завеличье, где водил дружбу с проезжими иноземцами. Все знали, что в дом к себе он принял книжного поляка, который служит ему переводчиком иностранных книг. За пристрастие к иноземщине его бы не любили во Пскове, если бы не дружба его с набожным воеводой и даже с самим архиепископом.
Емельянов не долго ждал. Несколько человек дворян — Сумороцкий, Чиркин, Туровцев, Вельяминов — вышли из церкви и по обычаю стали раздавать милостыню нищим. Вслед за ними, беседуя с воеводой, вышел высокий и статный, благообразный и не по возрасту важный в движениях Ордин-Нащекин… Лицо его, умное и живое, с детства было знакомо Федору. Дворянский сын Афанасий Лаврентьевич был товарищем детских забав Федора Емельянова.
В смутные годы[35], когда они оба росли, дворяне во Пскове не кичились своим дворянством. Стольничий сын Афоня Нащекин вместе с Федькой Емельяновым летом, бывало, играли в свайку и в рюхи, зимой — в снежные городки. Они вместе учились целый год грамоте у того же дьячка. Время их развело: сын дворянский был увезен в Москву, купеческий сын для обычки в делах был взят отцом к торгу…
Воевода сел на коня и отъехал, Ордин-Нащекин махнул своему слуге. Встретясь с дворянином взглядом, Емельянов поклонился ему.
