Нет, нет, это нельзя: папа говорил, что немецкие солдаты такие же люди, как и русские, и война с ними подлая и стыдная. Тогда что же он дальше будет делать?..
— …Ты чего зояки раззявил, товар топчешь? — пронзительно закричала на Тиму торговка банными веникамп, с фиолетовым лицом. — Вот я сейчас наподдам тебе, слепошарый!..
Тима растерянно сказал:
— Извините, пожалуйста, я задумался.
Ошеломленная вежливым ответом, торговка смутилась и, стряхивая снег с веников, разложенных вдоль обочины дороги, посетовала:
— Иззябнешься тут без почину. Ну и собачишься на хороших людей.
— Я вас просто не заметил, — объяснил Тима. — Так вас всю снегом занесло.
— Да разве нынче люди друг друга примечают? Все ожестокосердились.
Потом торговка спросила настороженно:
— А ты, мальчик, не из хитреньких?
— Не знаю, — честно признался Тима.
— Так будь добрый, — попросила торговка, — покарауль товар. Я до дому сбегаю, дите не кормлено!
Тима благородно согласился сторожить веники.
Возле длинной бревенчатой, вросшей в землю бани коченели в очереди новобранцы. Те, кто прибыл из дальних деревень и селений, зябли, кутаясь в лохмотья, как нищие. Местные были одеты теплее, и возле них стояли их матери, жены, дети, с жадным отчаянием вглядываясь в серые, угрюмые лица новобранцев. Когда какая-нибудь женщина, упав на снег к ногам сына или мужа, начинала громко, истошно причитать, никто не обращал на нее внимания, словно это полагалось, как на кладбище. Только унтер с седыми усами, в башлыке, подходил для порядка и говорил хриплым, сорванным на учениях голосом:
— Чего воешь? Не всех убивают, гляди, во — я, живой, а на передовых два года пробыл.
Хозяин бани, старообрядец старик Сомов, не пускал новобранцев до тех пор, пока не помоются все вольные.
Он сидел за прилавком, где были разложены мочалки, куски желтого сухого ядрового мыла и стоял большой жбан с хлебным квасом. Расчесывая сивую бороду деревянным гребнем, степенно вещал:
— Бог не велит убийство вершить. Но бусурмана бить вполне дозволено, потому как у него душа вроде как у кошки или собаки, из одной вони состоит.
— Вполне, — заискивающе соглашался унтер. — Только, почтенный, почему вы христолюбивых воинов не пущаете? Замерз народ.
— Коммерция, служивый. Мне ведь тоже исть-пить надо. Вас казна содержит, а я трудом умственным пропитанье собираю.
Здесь же, во дворе бани, сажая новобранцев на березовый кругляк, поставленный торчком, стриг их тощий цирюльник в рваной синей поддевке и визгливо жаловался:
— До чего у мужиков волос жесткий! Все пальцы обмозолил. И с такой башки копейку! Ежели бы патриотом не был, силком не заставили бы!
Снег перестал падать, стало еще холоднее. Тусклое, багровое солнце уползло за сугробистые крыши домишек.
В городе не было ни канализации, ни водопровода.
Воду возили в обледеневших бочках с реки из проруби.
Вдоль тротуаров проходила глубокая, в человеческий рост, канава, куда спускали нечистоты. Возле бани канава дымилась паром, и многие новобранцы, закоченев, пытались отогреться над канавой и стояли там, упираясь ногами в обледеневшие перекладины, подпирающие дощатую обшивку. Только на главных улицах эта канава была сверху заделана толстыми горбылями, после дождя и весной она доверху наполнялась водой, и нередко случалось, что дети, да и взрослые, оступившись, тонули в ней, уносимые бурным потоком под настил центральных улиц.
Тима несколько раз был в сомовской бане. Гнилые, выпученные потолки угрожающе низко свисали над головой. В раздевалке связанную в узел одежду вешали на железные крюки, такие, как в мясных лавках. Только здесь горела тусклая, семилинейная лампа. В мыльной с единственным окном в двери было темно, как в погребе.
Посредине стояли два огромных, сорокаведерных чана с множеством деревянных затычек по бокам. Один чан с холодной водой, другой — с горячей. В чан для горячей воды бросали раскаленный булыжник, который привозили на тачке, обшитой железом. Люди бродили по колено в грязной, сизой воде с тяжелыми деревянными шайками в руках, ощупью разыскивая в темноте свободное место на склизких скамьях. В парной, налезая друг на друга, истошно крича, издавая томные стоны, люди хлестали себя вениками, задыхаясь в жгучем, угарном, кисейнолипком тумане. Сомлевшие выползали на улицу, на спег, потом снова упорно карабкались на верхний полок и исступленно орали: "А ну, поддай еще!" И кто-нибудь, взмахнув лихо деревянной шайкой, выплескивал крутой кипяток в черный зев печи, набитой доверху раскаленным булыжником, и оттуда с пушечным взрывол! выбивало клубы палящего пара.
Ошпаренные восторженно вопили и еще яростнее стегали себя вениками, состязаясь друг с другом в нечеловеческой выносливости.
По воскресеньям любители уходили в баню на весь день. В лютые пятидесятиградусные морозы баня была для людей, иззябших в тайге, на лесных работах, в бараках неотапливаемой кожевенной фабрики, сырых землянках скорняжных и пимокатных артелей, поистине великим прибежищем тепла и удовольствия.
И нередко бывало, что сильный, матерый тайговщик, невезучий, обмороженный, слезно упрашивал Сомова пустить его помыться "за так", клятвенно заверяя, что он после расплатится золотишком. И, получая непреклонный отказ, отдавал шапку, рукавицы, а то и истоптанные чуни, чтобы только попасть в баню.
Баня Сомова называлась «общедоступной». В городе была еще баня Пичугина — торговая. Там имелось два отделения: общее и дворянское. В дворянском одежду Складывали в деревянные сундуки, запирающиеся на зaмок, ключ от которого болтался на цепочке, приделанной к ручке таза. Воду здесь брали из медных кранов, и за копейку можно было пользоваться душем. Пол из настоящего кафеля, а скамьи каменпые. В эту баню Тима ходил с отцом, в дворянское отделение. Но каждый раз Тима боялся: а вдруг их выгонят?
— Папа, а если кто-нибудь скажет, что мы с тобой не дворяне?
— В данном случае, — рассудительно объяcнял отец, — это лишь условное название. И право определяется только возможностью человека уплатить несколько больше обычного за вход.
— Папа, а мы кто?
— Тебя интересует сословная принадлежность? Мещане.
— А почему мама называет Андросова мещанином?
Ведь он же дворянин?
— Она называет его так за то, что Павел Андреевич оказался подвержен некоторым предрассудкам.
— Значит, все мещане подверженные?
— Нет, все люди равны в своем духовном и человеческом качестве, объяснял отец. — Но так как у нас нот общественного равенства, те, у кого в руках находится власть, придумали и утвердили это унизительное и выгодное им сословное деление и связанные с этим различные привилегии.
— Выходит, мы с тобой униженные?
— Нет, унижаются те, кто потворствует несправедливости. А ты мой голову с мылом, если хочешь, чтобы я с тобой беседовал как с самостоятельным человеком.
Тима, намыливая голову и изо всех сил жмуря глаза, все-таки испытывал тревожное чувство страха: а вдруг их выставят из дворянского отделения? Он не понимал, почему его отец не хочет ходить в сомовские бани, где чисто одетым посетителям выдавали медные тазы и банщик грубо расталкивал в парной всех, у кого деревянные Шайки, очшцая место на лавке для человека с почтенным медным тазом…
— Почем веники? — спросил вдруг кто-то Тиму сиплым простуженным голосом.
— Гривенник, — назвал Тима несуразную цену, желая сделать приятное торговке, у которой дома голодный ребенок.
— Ошалел!
— А они особые!
— Какие такие особые? — недоверчиво протянул покупатель.
— Гигиенические.
— Это как?
— Микробов убивают.
— Вошей, что ли?
— Вошь не микроб. Насекомое. Микробы для глаз невидимы.
— Скажи пожалуйста, какие слова знаешь, — уважительно произнес покупатель и, поколебавшись, дал семь копеек.
Тиме удалось сбыть таким образом несколько веников, и он не считал, что обманывает кого-нибудь. Ведь вот продавец шанежек кричит, расхаживая с лотком, обитым железом и накрытым сверху засаленным стеганым одеялом: "Кому шаньги с луком, с перцем, с собачьим сердцем!" И у него покупают, хотя никто не стал бы есть собачатину. И продавец кваса зазывает: "А вот квасок, сшибает с ног, пенится, шипит, по-немецки говорит!"
Значит, так полагается при торговле выдумывать…
— А на чесотку твой веник не действует?
— Купите Вилькинсоновскую мазь, — папиным голосом советовал Тима, втирайте на ночь тряпочкой.
— Напиши название на бумажке, так не запомню.
И только за один этот совет Тима получил три копейки.
Но вот наступил черед идти в баню и новобранцам, переулок опустел, а торговка все не возвращалась. В темно-синем небе повисла луна, воздух стал сухим, жестким, звенящим. Тима почувствовал, как стужа начала сжимать грудь, колоть кончики пальцев. Ресницы слипались, а нос и щеки ныли тупой болью, словно он стукнулся лицом о что-то твердое. Возле бани топтались только родственники новобранцев.
