Миша. Ну, ты это брось! Кому интересно, чего ты не понимаешь?
Людмила. Как это, Ванечка, в башке у тебя заводятся такие скушные слова? Пахинида какая-то…
Семиков. Говорят — «панихида», а не «пахинида».
Людмила. Ну — ладно, сойдёт и пахинида! Сбегай-ко в клуб, там, наверное, дядя, скажи — обед давно готов. И Арсеньеву зови, если она там… (Семиков обижен, уходит. Людмила садится на стул.) Знаешь, как Саша Осипов прозвал его? Стихокрад; он, говорит, чужие стихи ворует, жуёт их и отрыгает жвачку, как телёнок. Ой, Мишка, надоело мне хозяйничать! Учиться хочу, а — как быть? Уговариваю дядю — женился бы! А я — в Москву, учиться! Ежели здесь останусь — замуж выскочу, как из окна в крапиву.
Миша (солидно). Замуж тебе — рано!
Людмила. Много ты понимаешь в этом! Не бойся, за тебя не пойду.
Миша. Да я бы и не взял эдакую…
Людмила. Ох, ты… барашек! Нет, серьёзно, Мишка, ты — умный, ты послушай: дядю оставить на чужого человека — тоже не годится, работает он, как пятеро хороших, пить-есть ему — некогда, обшить, обмыть его — некому, о себе подумать — не умеет.
Миша. Ты с Арсеньевой посоветуйся…
Людмила. Советовалась. Она решает просто — учиться! А мне дядю-то жалко, он меня на ноги поставил. Начала от скуки цветы сажать. Ну, — люди из сил выбиваются, а я — цветочки поливаю. Стыдно.
Миша. Да уж… Смешновато.
Людмила. Костю Осипова не видал?
Миша. Нет. Не понимаю, где он увяз? Третьего дня пошёл в Селище, в сельсовет…
(Арсеньева входит.)
Арсеньева. А я вас ищу, Миша! Вот вам парусина, краска, кисти, лозунги ликбеза, идите-ка, намалюйте их поскорее, получше.
Миша. Дело знакомое. Людка, у тебя — можно?
Людмила. Иди, только не очень пачкай там.
Миша. Ладно. Буду — не очень.
Арсеньева. Почему у тебя мордочка скучная?
Людмила. Всё потому же…
Арсеньева. Слушай-ка, у Сомовых работает кухарка.
Людмила. Знаю, Фёкла, забавная старуха…
Арсеньева. Не нравится ей там. Вот, давай пристроим её к дяде. Человек она хороший, честный и неглупа.
Людмила. Поговорить бы с ней. Кто это?
(Крыжов идёт, осматриваясь.)
Людмила. Вам кого, дедушка?
Крыжов. Иван Терентьев здесь живёт?
Людмила. Здесь.
Крыжов. Ну вот, я к нему. Дочь, что ли?
Людмила. Племянница.
Крыжов. А это — жена?
Людмила. Нет ещё.
Крыжов. Невеста, значит.
Людмила. Тоже нет.
Арсеньева. Знакомая, в гости пришла.
Крыжов. Ну, это ваше дело! Умыться бы мне, девушка, да — испить водицы, а? Запылился старик.
Людмила. Идите сюда.
([Людмила и Крыжов уходят.] Арсеньева идёт в кегельбан, садится к столу, развязывает узел, в нём — потрёпанные флаги, щёлкает ножницами, начинает шить. Идут Дроздов, Терентьев.)
Дроздов (угрюмо). Есть песок в машине, есть!
Терентьев. Старые рабочие очень замечают это.
Дроздов. А откуда песок сыплется — непонятно.
Терентьев. Вот, сегодня должен бы старик один придти, могу сказать, — учитель мой…
Арсеньева. Он уже пришёл.
Терентьев. Ага, Катерина Ивановна! Рад.
Дроздов. Я тоже рад.
Терентьев. Он — в горницах, старик?
Арсеньева. Да.
(Терентьев уходит.)
Дроздов. Мы с вами, Катерина Ивановна, встречаемся всегда в хорошие дни.
Арсеньева. Это вы — о погоде?
Дроздов. О ней. Не помню, чтобы встречал вас в дождь, в пасмурный день!
Арсеньева. Редко встречаемся мы.
Дроздов. Значит — надобно встречаться чаще, — верно?
Арсеньева (смеясь). Ловкий вы…
Дроздов. Ничего, парнишка — не промах! И всегда, встречая вас, я чувствую…
Арсеньева. Зависимость погоды от моей личности, да?
Дроздов. Вот — именно! Благодарить вас хочется.
Арсеньева. Не беспокойтесь.
Дроздов. Даже — поцеловать готов.
Арсеньева. А я к этому не готова.
Дроздов. Приготовьтесь.
(На террасу вышел Терентьев с куском хлеба в руках, стоит, прислушивается, хмурясь, пятится в дверь.)
Арсеньева. Вам не кажется, что вы немножко нахал?
Дроздов. Нет, не кажется! Есть песенка:
Ты, говорит, нахал, говорит,
Каких, говорит, немало…
Арсеньева. Не продолжайте, дальше — неверно!
(Терентьев исчез.)
Дроздов.
Но, говорит, люблю, говорит,
Тебя, говорит, нахала…
Арсеньева. Борис Ефимович! Вы бы попробовали отнестись ко мне серьёзно, а?
Дроздов. Вы — обиделись?
Арсеньева. Попробуйте! Может быть, это будет более достойно и вас и меня.
Дроздов. Не сердитесь, не надо! Честное слово… у меня к вам — большая симпатия! Работница вы у нас — что надо! А если я шучу…
Арсеньева. Шутить надобно умеючи, не надоедая. Вы, кажется, у Яропегова шутить учитесь?
Дроздов. Почему — у Яропегова?
Арсеньева. Не идёт это к вам. Человек вы, я знаю, не плохой…
Дроздов (серьёзно). А — чем плох Яропегов?
(Идут Терентьев, Крыжов, за ними Людмила.)
Людмила. Товарищ дядя! Скажи толком — обедать-то будем?
Терентьев. Отстань! Мы с Борисом закусили, Крыжов — не хочет. Погоди, ещё двое придут…
Людмила. Что ж ты не сказал мне? Ведь не хватит.
Терентьев. Иди к чертям, Людмила! Борис…
Крыжов. Порядка-то у вас нет?
Терентьев. Ну-ко вот послушай, Борис… Давайте, на солнышко.
(Арсеньева собирает флаги, хочет уйти.)
Терентьев (сухо). Вы не мешаете нам.
Людмила (Арсеньевой). Давай помогу.
Крыжов (набивая трубку). История, братья-товарищи, такая: приехала к нам, на завод, компания, чтобы, значит, реконструировать, расширить и так и дальше. Завод действительно заслужил этого, ещё до революции износился, и подлечить его давно следовало; мы, старьё, три года этого, как милостыню, просили. Ну, началась работка! Двигается всё туда-сюда, не торопясь, того — нет, того — не хватает. Командовал старик, моих лет, а раньше — Богомолов приезжал, тоже старик.
Дроздов. Яков Антонов?
Крыжов. Кто это?
Дроздов. Богомолов-то?
Крыжов. Не знаю. Детали рассказывать — не буду, а прямо скажу: устроили так, что раньше болванка из кузницы ко мне шла четыре часа, а наладили дело — идёт семь часов. И так и дальше всё. У меня — записано. Я и говорю старикам: как будто чего-то неладно вышло, братья-товарищи? Видим, говорят, однако — может, так и надо.
(Китаев на террасе, мрачно жуёт что-то.)
Крыжов. Всё-таки решили поговорить с директором, он у нас — литейщик с Лысьвенского завода, партизан, красным командиром был, по армии скучает. «Вот, говорим, Демид, брат-товарищ, какие штуковины наблюдаются». — «Вы, говорит, старики, неправильно считаете, и вообще, говорит, специалист, как паук, своё дело знает». И так и дальше. Успокоил.
(Китаев ушёл, потом вынес бутылку пива, сел, пьёт. Постепенно начинает вслушиваться в рассказ, встаёт, подходит к скамье. Людмила шьёт, тихонько напевая, Арсеньева, не переставая шить, внимательно слушает.)
Крыжов. Успокоил, ну — не меня! Я, погодя немного, в завком. Там — тоже успокаивают. Ну, тут я поругался, эх, говорю, братья-товарищи, так вас и разэдак. Н-да. Погорячился. Какие, говорю, вы хозяева? И так и дальше. Вызывают в ГПУ, там у нас хороший парень сидит, однако и он тоже: «Ты, говорит, товарищ, разлад в работу вносишь!» А молодёжь начала и высмеивать меня. В стенгазету попал: склочник, бузотёр. Н-да. Только рабкор один, комсомолец Костюшка Вязлов, на моей стороне, ну — ему веры нет, он у меня на квартире живёт. Даже внука моя, тоже комсомолка, и та — против. Ну, ладно! Однако я всё считаю, записываю и вижу — нет, моя правда: нехорошо сделано! Стало так туго мне, что огорчился, выпивать начал. Девятнадцать лет сверлил, тридцать четыре на заводе, всё знаю лучше, чем дома у себя. Понял, что дело моё — плохо, пожалуй, и пить привыкну на старости лет. Ну и решил, скрепя сердце рассчитался и — в Москву! Вдруг тебя, Иван, вижу на станции. И вот я вам, братья-товарищи, прямо говорю: там дело нечисто, повреждённое дело! У меня кетрадка есть, в ней сосчитано всё, все часы, вся волокита…
