развернулась во всю ширь! Рассказала профессору Завьялову всё, что думаю о его предмете. Подкрепила свои мысли примерами из учений философов. Особенно часто упоминала великого французского мыслителя Монтеня, который считал, что философия не должна быть скучной наукой. Сказала профессору, что не могу припомнить сколь-нибудь выдающихся женщин-философов, а следовательно, философия — не женское дело.
Профессор слушал, не перебивая. Когда я закончила, он взял мою зачётку и многозначительно произнёс:
— Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся…
Моё сердце рухнуло в пятки. Понятно же, что на пересдаче выше четвёрки оценки не жди. Но подписывает, и то хорошо. Сдала, стало быть.
Вышла в коридор, раскрыла зачётку. Не верю глазам — пятёрка! Вот ведь как слово отозвалось!
А философию я по-прежнему люблю. Ищу её в повседневной жизни. Так Мишель де Монтень советовал. И Иммануила Канта уважаю. Борис Михайлович Завьялов полсеместра о нём рассказывал. Как тут не влюбиться в его философию. И сам профессор мне немножко нравился, из-за чего я его лекции почти не пропускала.
Кант странным образом вошёл в мою взрослую жизнь. Мне удалось трижды побывать на его могиле в Калининграде. Она находится в Кафедральном соборе. Там же я слушала орган, самый большой в России. Божественная музыка. Мурашки по коже!
А было бы интересно встретиться с прапрабабушкой. Познакомиться с ней. Я ведь даже ни имени её не знаю, ни точной фамилии. Ни-че-го не знаю о ней.
Почему до сих пор не изобрели машину времени? Время идёт, мчится, летит, и никто всё ещё не нашёл способ его остановить, хотя бы на минуту. Не говоря уже о том, чтобы повернуть немного вспять. Лет так на сто пятьдесят.
Моя прапрабабушка, должно быть, слыла весёлым человеком. Я ж весёлая? Да! А как известно, в характере человека гены играют не последнюю роль.
Я вот тут на днях мерила старинные лапти. Ужасно неудобные, твёрдые. В такой обуви быстро не побегаешь. Тут тренировка нужна.
А моя прапрабабушка другой обуви, кроме валенок и лаптей, не знала. Кроссовок там или туфель на шпильках.
И вот я вижу: стоит на пригорке возле родительского дома моя прапрабабка в молодости. В белом платочке, длинном сарафане, лаптях. Смотрит на меня карими, как у меня, глазами и молчит. И я молчу. Я так хотела её увидеть, а теперь даже не знаю, что сказать.
Девушка-то эта не ведает, что я — её будущая родня. А если узнает — вдруг испугается да убежит за угол просторного дома? Может, я ей как праправнучка вообще не понравлюсь.
Я же ничего не умею. Ни ткать, ни снопы ставить, ни вышивать, ни вязать по-старинке, ни петь так, чтобы душа взмывала в небо.
Ну, кое-что я, конечно, умею. Корову доить, например, горбушей косить, веники вязать. А многое не умею, в этом она права. И одета я по-дикарски в её представлении. Хорошо, что не в шортах пошла на это свидание.
Стоим и молчим обе. Между нами — полтора века. А кажется, протяни руку и дотронешься до прапрабабкиной смуглой руки.
Она улыбается. Я тоже улыбаюсь. Гены — всё же великая вещь. Говорила ведь я, что прапрабабушка весёлым человеком была. Чтобы в этом удостовериться, не надо никакой машины времени изобретать. И так всё понятно.
А что непонятно, об этом в следующий раз, стало быть.
Р. S. Написать написала, а потом задумалась: о которой из восьми прапрабабушек сей опус? Что ж, пусть это будет собирательный образ.
Я съела голубя! Ужас охватил меня. Почему они мне сразу не сказали, что это голубь? Почему они, угощая меня горячим супом, говорили, что он из рябчика?
Суп мне казался замечательным. И запах, и вкус разжигали аппетит. Я съела всё до последней капли. Косточки обсосала и положила на синее блюдце. Отложила ложку. И вот тут они, смеясь, сказали, что это был голубь.
— Как голубь? — у меня на глаза навернулись слёзы. — Как голубь…
Я готова была разрыдаться. Для меня голубь — птица мира, семейного счастья. Неприкосновенная птица! А я его, получается, съела и даже не подавилась.
Они смотрели на меня и хохотали. Я встала из-за стола. Вышла на улицу. В воздухе одурманивающе пахло сиренью и тёплой пылью. Кругом щебетали птицы.
В горле у меня стоял ком. Я вспомнила вкус птичьего мяса — нежный, мягкий — и не хотела верить, что это голубь. Я плакала.
Меня не вырвало, нет, хотя мутило ещё долго. И сейчас, когда вспоминаю голодные девяностые годы, я вижу перед собой тарелку с голубиным супом в доме дяди Коли.
Жили-были часы. Старинные, в тяжёлой деревянной раме с резными украшениями. Темно-ореховый корпус часов, покрытый лаком, глянцево блестит по утрам, как только солнечные лучи касаются того места, где в 1956 году дед Игнат приколотил большой гвоздь, на который повесил подарок от своей бабушки Риммы. Часы она преподнесла им с Мариной на свадьбу.
Родом часы из Германии. Ещё до революции его бабушка, путешествуя по Мюнхену, увидела их в маленькой лавке и не удержалась от покупки.
Бабушки деда Игната давно нет на белом свете, а сердце часов продолжает стучать. Правда, в последнее время с ним случается что-то наподобие приступов тахикардии — ни с того ни с сего начинает бешено колотиться.
— Опять спешат, — задумчиво произносит дед Игнат.
Он открывает переднюю дверцу часов, сморщенными от старости пальцами сдвигает минутную стрелку на пятнадцать минут назад. Берёт ключ, вставляет его в круглое отверстие в нижней части корпуса, заводит, немного не докручивая до конца.
— Ну вот, порядок, — кряхтит дед и, довольный, идёт на кухню пить чай.
Часы тикают. Они снова спешат. Но пока это не заметно. Часовая стрелка ворчит на минутную:
— Тик! Ты слыхала, что сказал Игнат? Он сказал, что мы спешим. Или ты оглохла от старости? И куда ты всё торопишься? Пора уже угомониться. Чай не восемнадцать лет!
— Так! Что ты понимаешь в годах, старый пень? И никуда я не тороплюсь. Это ты тормозишь. Всю жизнь тащу тебя за собой — и никакой благодарности. Одни упрёки: то я слишком медленная, то слишком быстрая. Эх…
Надо сказать, что такие споры в последнее время возникают часто. Механизм, хоть и сделан в Европе из самых прочных материалов, износился за сто лет. А кому же приятно стареть?
Дед Игнат заходит в комнату с белой
