радости. Какой они устроили фейерверк изумительный! Ничего подобного я никогда не видал. На горе, темной ночью, огонь играл целые симфонии… Целый день гремела музыка, народишко шлялся по острову и орал, как пьяный.
После Англии — это удивительно. Чувствуешь себя в опере, честное слово!
Итальянцы будут хорошими социалистами, мне кажется.
Жму руки.
Конец мая [середина июня] 1907, Капри.
Дорогой Иван Павлович!
Не напечатают ли англичане прилагаемое письмо? Мне кажется, оно имеет некую цену для них, до известной степени освещая политику царя.
М. б., Вы предложите и немцам или французам? Тогда уничтожьте обращение к редактору «Нации».
Пожалуйста, пришлите мне записки Урусова! И — если вышло — немецкое издание «Матери».
Записки Лопухина не Вы ли издаете?
Заканчиваю мою повесть «Шпионы».
Здесь Гусев-Оренбургский.
Получил из России декадентские книги.
Озера глупости и пошлости!
Жму руку.
7 или 8 [20 или 21] июня 1907, Капри.
Дорогой Друг!
Новое предательство кадетов прекрасно завершает социальную позицию и дочерчивает психическую физиономию этих бывших людей — каждый истинный революционер теперь, я думаю, должен ясно видеть, что это люди, совершенно лишенные разумного социального чувства солидарности с духовными интересами родины, это — бывшие люди — лишние люди
Меня никогда не тревожила возможность их морального влияния на массы — это влияние, разумел я, не может исходить от партии, не вооруженной широким идейным планом коренной перестройки общественных отношений.
Но я порою думал, что эти люди способны затруднить, запутать логический и нормальный ход нашей революции своей проповедью примирения, я полагал, что, являясь, хотя и слабыми — в смысле энергии интеллектуальной — защитниками известных экономических интересов, эти жалкие люди своей двойственностью могут вредить росту революционного, то есть социалистического сознания в народе.
Сейчас я очень рад — кадеты политически издохли, они обнаружили свое ничтожество и тем оттолкнули от себя демократию. Мне думается, кадеты теперь уже не в состоянии как-либо помешать необходимой изоляции пролетариата, они слишком рано обнажились, и всякий разумный человек должен ясно видеть, что с их стороны никогда нельзя ждать чего-либо жизненного, какой-либо активной помощи делу революции.
Я уверен, что избирательный закон, совершенно уничтожающий даже призрак конституции, будет изменен под давлением жизни, то есть в силу протеста демократии, руководимой пролетариатом, и, вероятно, кадеты снова попытаются выйти на сцену. Это их выступление будет их публичною казнью, гражданскою смертью, им не дадут голосов, и эта сволочь, оторвавшаяся от жизни, бесследно распылится в ней, бесследно — ибо она не оставит по смерти своей ни зерна какой-либо живой идеи. Не надо быть пророком, чтобы предвидеть подобное.
Я рад. Наша революция изумительно глубока, разно стороння, она должна быстро создать в передовых слоях революционной массы людей стойких, мудрых, и она должна кончиться крупным социальным завоеванием.
Устали люди? Слишком много судорог, много боли?
Дорогой мой друг, не забывайте — мать впервые родит свободу, она физически не очень крепка, а ребенок должен быть крупен — вот почему родовые муки так длительны.
Нам не надо терять веру в то, что мы одолеем, нам не следует забывать, что мы живем в эпоху революционную и что наша революция — начало общеевропейской, как об этом говорят события во Франции, здесь, в Австрии и как скоро, я думаю, закричат о том же Ваши тяжелые немцы.
Всюду массы народные — источники всех возможностей, единственные силы, способные создать действительное возрождение жизни, — всюду они приходят в брожение с быстротою, которую едва ли наблюдала история прошлого. И обратите внимание на способ, которым защищает свою позицию старый мир, — это один способ — физическое воздействие, и нигде старинных, в свое время успешных попыток бороться на почве идей с ростом сознания непримиримости жизненных противоречий. Не выдвигается ничего, что можно было бы считать серьезным возражением социализму как учению о новой культуре, как философии, обнимающей все явления жизни, — ничего, несмотря на то, что это учение не завершено, находится в текучем состоянии, имеет в себе много недоговоренного и может вызвать у энергичного ума ряд вопросов весьма сложных, трудных.
Но энергичного ума — нет, старый мир одряхлел и духовно бессилен, он может отстаивать себя лишь чужой, грубой силой, собранной в его нервных руках Есть много крупного и мелкого, что ясно говорит об упадке политического творчества буржуазии, и все кричит против ее неспособности к творчеству социальному. Она издыхает, и позорная гражданская смерть наших кадет — один из признаков общего умирания европейской буржуазии.
«Вы представляете врага слабее, чем он есть», — предвижу возражение. Нет, я знаю всю силу цинизма, заменяющего энергию, учитываю всю тяжесть жестокости, которою хотят заменить разум, но — я уже не вижу в борьбе наших дней лицемерия, тонкого умения лгать, не вижу у буржуа самого страшного оружия, которым он когда-то великолепно владел.
Дело идет начистоту: против капитала, наглого и оголенного в своих желаниях, встает масса, все более резко сознающая необходимость открытой борьбы. Очень характерен в этом плане французский синдикализм с его программой «прямого действия». Программа, разумеется, варварская, но психология здоровая, в ней я прежде всего вижу способность и готовность к борьбе. Результатом такой борьбы будет поражение, да, но вместе с ним будет убита юная и вредная иллюзия синдикализма, и мы увидим тогда, как энергично пролетариат двинется в чисто социалистические организации, как быстро он создаст истинно социалистическую и пролетарскую партию, могучую, необоримую, ту, которая и победит.
Вы извините меня, что я так пространно — и едва ли толково — ответил на Ваше письмо, но я в нем почуял горе, обиду Вашу, дорогой друг, мне захотелось поделиться с Вами моим настроением, вот мотив письма.
Затем — всего доброго и бодрого настроения!
Если русское издание «Матери» вышло — пришлите. Торжественный вид сего послания объясняется тем, что у меня дрожит рука и я пишу страшно скверно.
М[ария] Ф[едоровна] кланяется, я тоже.
14 [27] августа 1907, Капри.
Дорогой Давид Яковлевич!
Рассказик — недурен, очень теплый, красивый, хотя тема старая, использованная много раз. Могло бы выйти значительнее, если б Вы раздвинули Каменец-Подольскую губернию до символа, поставили ее, как мечту о жизни, — мечту, свойственную всем вообще людям, всем родную.
Если Вы рассчитываете поместить рассказ в сборниках — имейте в виду, что это возможно очень не скоро, — XVI
