поднялась, принялась убирать с пола кашу, лишь больше размазывая её. Устинья вздохнула, взяла тряпицу, отодвинула мягко сестру.
– Я сама уберу, – попыталась, было, возразить Софья.
– Да сиди уж, – огрызнулась неожиданно Устя.
Софья поднялась на ноги, закусила губу, и, постояв мгновение, убежала за печь, к рукомойнику.
Когда она вернулась оттуда, то веки её были припухшие, но Устя то ли не заметила этого, то ли сделала вид, что не заметила. Она сидела за столом и пила чай. Софья тоже присела на своё место. Помолчав, спросила, обмирая:
– Сваты говоришь? От кого же?
– От Пахома, – небрежно ответила Устя.
Сердце Софьюшки ухнуло вниз, остановилось на миг, а после заколотилось, как бабочка в груди.
– От Пахома, – словно эхо повторила она, – Да как же это?
– Ну как, как, Софьюшка? Как и у всех, – ответила с раздражением Устинья, и усмехнулась тут же, – Да, знаю я, что не нравится он тебе. Ну, так ведь не тебе с ним женой-то жить.
– Да разве ж я о том переживаю? – еле вымолвила Софья.
– А о чём? Может о том, что я тебя оставлю? Так это не так.
Устинья встала с лавки, подошла к сестре, положила свои руки ей на плечи.
– Я тебя одну не брошу, к нам жить поедешь, как только мы новый дом поднимем. А пока буду навещать тебя, прибегать каждый день, покамест мы со свекровью да золовкой жить станем.
Софьюшка покачала головой:
– Да когда ж вы успели-то? … Это я виновата, проглядела…
– Ты о чём? – поглядела на неё с сомнением Устя, а после выдохнула, – А-а-а, всё о том же. Когда успели?… Да когда и все. Гуляли мы, провожал он меня, подарочки вот дарил, а потом и замуж позвал.
– И ты согласилась?
– Как видишь. Вот, сватов завтра хочет засылать.
– И что же, люб он тебе так?
– Люб – не люб, а не хуже других, – ответила Устинья, – Да и живут они крепким хозяйством, а значит, и мы с тобой не пропадём. Сама видишь, тяжело без мужика в доме, всё просить да нанимать приходится.
– Так ты из-за этого только? – встрепенулась Софьюшка.
Устинья поморщилась:
– Софья, что ты в душу лезешь? Ну люб он мне, люб. Это ты услышать хотела?
– Злая ты стала, Устя, – опустила плечи Софья, сникла, и похожа стала на большую раненую птицу, сложившую крылья, – Не узнаю я тебя.
– Какая есть, – только и ответила та.
– А что если я сватам твоим откажу, а? – голос Софьи стал вдруг твёрдым и решительным, каким Устя его и не слышала ни разу.
Ответом ей была тишина, но Софья знала, что сестра здесь, и потому молчала, ожидая ответа.
– Что ж ты молчишь? – не выдержала, наконец, она.
– Откажи, откажи, – ледяным, задыхающимся от бушующей в груди ярости, голосом еле выговорила Устинья, – Пусть будет мне позор на всю деревню. Тебе же плевать.
– Да какой позор в том, чтобы сватам отказать? Ты такая красавица у меня, Устюшка, да к тебе ещё не один жених посва…
Устинья не дала ей договорить, подскочила с лавки, как кошка, зашипела:
– Да какие женихи, опомнись! Тяжёлая я!
Побледневшая Софья схватилась за голову, прижала к пылающим щекам ладони, ахнула.
– Устя…
Но сестрёнка, не сказав больше ни слова, тут же выбежала из избы, хлопнув дверью.
Спустя время Софья, выплакав свои горькие слёзы, пошла искать сестру. Та сидела в саду под яблоней. Софьюшка тяжело опустилась рядом с ней на траву. Обе молчали.
– Вот что, – заговорила, наконец, Софья, – Сватам Пахомовым я добро дам, коль уж люб он тебе, да и сложилось всё так. Но жить к вам не пойду, негоже это, в родительском дому останусь, он крепкий, ещё век простоит. Ничего, справлюсь как-нибудь. Да и ты может где забежишь. Только тебе не до меня будет, мужа надо кормить, дом убирать, там дитё народится, да и со свекровью жизнь-то, поди, не сахар.
Софьюшка вздохнула:
– Так что, ты обо мне не беспокойся шибко. Забежишь ладно, и не забежишь – не беда. Справлюсь как-нибудь. Дров мужики привезут из лесу и ладно. С остальным разберусь.
Устинья вытерла слёзы, всхлипнула:
– Я каждый день к тебе приходить буду.
– Да чего уж там, – вздохнула тяжело Софьюшка и обняла сестру, – О себе теперь думай, милая ты моя. А я уж как-нибудь…
Дни побежали скоро. Нужно было добрать приданое Устинье, докупить что нужно. Денег-то больших, конечно, не было у сестёр, откуда им взяться, так, где маленько ягод соберут, где грибов да орехов, и продаст Устя после на базаре, где варежек да носков навяжут, тоже продадут – вот и вся выручка. А всё ж таки скоплено было немного. Устя мало-помалу готовила себе и рушники вышитые, и наволочки, и по пёрышку насобирала даже на две подушки больших, для себя да будущего мужа. А сейчас позвала её Софьюшка, и достала из-под половицы в углу узелочек небольшой, в котором позвякивали монеты.
– Вот, Устя, поезжай завтра на базар, да и купи всё что нужно тебе для приданого, тут хватит. Я много лет откладывала.
Устинья посмотрела на сестру с удивлением и жалостью:
– Софьюшка, да как же ты сама после жить станешь?
– Да как все эти годы жили, так и дальше стану жить. Мне ничего не нужно, только на дрова вот маленько, чтобы привезли мужики, подсобили, да раскололи. А уж поленницу я и сама сложу.
– Я Пахому скажу, – подхватилась Устя, – Он с друзьями подсобит, и денег не надо.
Софья покачала головой:
– Не надо, не проси. Не хочу я обязанной быть.
– Да что ж ты какая? – всплеснула руками младшая, – Тебе помощь предлагают, а ты всё ершишься? Ну что плохого в том, ежели попрошу я Пахома, жених он мне или кто?
– Не в том дело, что попросишь, а в том, кого просить, – тихо сказала Софья.
Устя взглянула на сестру с прищуром.
– А-а, вон в чём дело, – протянула она, – А вот скажи, что ты всё время твердишь одно и то же – Пахом такой, Пахом сякой, не ходи с ним, гостинцев не бери? Чем он тебе плох? Что ты взъелась супротив него? С первого дня ты мне одно и то же толкуешь. А как спрошу, так молчишь в ответ. Вот что, Софья, ты либо рассказывай как есть, коли, что известно тебе о нём плохого, либо молчи и не говори ничего уж после. А воду лить и наговаривать почём зря не надобно.
Помолчала Софьюшка, помялась:
– Ничего я тебе не могу о нём сказать плохого, Устя, а только чует моё сердце, что недобрый он человек. Боюсь я, что обижать он тебя станет.
– Пахом-то? – усмехнулась Устя, – Да он, как собачка, за мной бегает, в рот заглядывает.
– Ох, Устя, одно дело до свадьбы гулять, а другое семейной жизнью жить…
– А тебе будто ведомо, как это – замужем жить? – грубо оборвала её Устинья.
– Твоя правда, – тихо ответила Софьюшка, – Прости меня, глупую, наверное, и правда я ерунду говорю. Просто сердце моё за тебя болит. Пусть у вас всё будет хорошо. А теперь бери денежки, да завтра с утра в город собирайся. Дядя Михаил, поди, поедет? Вот бы и ты с ними на лошадке, ты сбегай, спроси.
– Хорошо, – кивнула Устя, всё ещё раздражаясь на сестру, и оттого, то краснея, то бледнея. Она взяла узелок с деньгами и, сунув его под свою подушку, вышла из дома и направилась к соседу.
Софьюшка вздохнула тяжело, присела у окна, достала свои картиночки, и принялась их поглаживать, да думать о своём. А думалось ей о том, что нехорошие слухи ходили по деревне про мать Пахомову, баяли люди, что плохими делами она занимается, колдует попросту говоря. В открытую не говорили, а промеж себя шептались, что «умеет» она. И чувствовала Софьюшка всем сердцем, что не врут люди, да и редко предчувствие её подводило. А Устя в последнее время сама не своя сделалась, то
