молча. Девушка вся сжалась от стыда и страха, что обманула она сестру, что Пахом идёт её провожать, что опоздала она с посиделок домой, теперь, небось, и не отпустит её больше Софья ни разу на вечорки. Так, молча и дошли они до угла улицы.
– Дальше не ходи, – впервые заговорила за весь путь Устя, – Не надо.
– Не пойду, я ведь обещал, – кивнул Пахом, – Завтра встретимся у колодца? Придёшь с утра по воду?
– Не знаю, – отвернулась Устя.
– Приходи, я тебе подарочек припас.
– Не надо мне подарочков никаких, – испуганно отстранилась Устинья.
– Да чего ты такая пугливая-то? – развёл руками Пахом, – Это Софья тебя так запугала? Ты всего боишься, ровно заяц.
– Никакой я не заяц, – насупилась девушка, – И вовсе ничего не боюсь.
– Так что же тогда так меня чураешься? – усмехнулся Пахом, – Аль я так не люб тебе? Вроде не страшен, как чёрт. Скажи, ну хоть чуть-чуть нравлюсь я тебе?
Устинья вспыхнула – что ответить ему? Сказать «да», так чего доброго он сейчас целоваться полезет, а «нет» губы не произносили, как не силилась, чувствовала она, что враньё это будет. Она и сама ещё пока не понимала, как она к нему относится, не задумывалась о том. А нынче вечером и вовсе показалось ей на миг, что всколыхнулось что-то в груди, когда он с ней говорил, скрывшись от толпы за зарослями бурьяна.
– Не знаю я, Пахом, – ответила она прямо, – Я пойду.
– Ну ступай, ступай, – кивнул тот, – Да с утра приходи по воду, ждать тебя буду.
Устя, ничего не ответив, отвернулась и пошла в сторону дома. Завернув за угол Силантьевой избы, она тихонько обернулась – Пахом стоял там же и глядел ей вслед. Она быстро развернулась и пустилась бежать по тропке.
***
В избе было тихо. Пахло хлебом и яблоками, что сушились в печи.
– Хоть бы Софьюшка спала уже, – жмурясь от страха, думала Устинья, – Попадёт мне сейчас.
– Устя, это ты вернулась? – в тот же миг послышался из темноты голос сестры.
– Я, – оробев, ответила Устя, сердце её колотилось, как птичка.
– Который час нынче?
– Да к полуночи идёт, – соврала Устя, зная, что сестра не видит луны.
– Ну и славно, ложись спать, – из-за занавески, что разделяла избу, показалась Софьюшка, – Всё ли ладно? Как погуляла?
– Хорошо погуляла, – стараясь нарочито говорить равнодушнее, ответила Устя.
– Подружки проводили ли?
– Проводили. Я спать хочу, устала, лягу, – отозвалась Устинья.
– Ну, ступай, ложись, – ответила Софьюшка, – Покойной ночи.
– И тебе покойной, Ангела-хранителя в изголовье!
***
Пахом, поглядев Усте вслед, развернулся и пошёл к своему дому. На крыльце он выкурил самокруточку и вошёл в избу. Навстречу ему, завернувшись в большой платок с кистями, вышла мать.
– Ты чего не спишь? – удивился Пахом.
– Тебя поджидаю, женишок, – усмехнулась та.
– Какой я тебе женишок? – оборвал её тот.
– Ничего. Скоро станешь им, – кивнула мать, – За этим дело не станет. Отдал ли яблоко-то ей?
– Отдал. Так подал, что она не поняла в потёмках, кто угощает, протянул из-за спины подружек, так она и взяла. Не знаю только, всё ли съела.
– Об том не беспокойся, – махнула рукой мать, – Если хоть и разок надкусила, так уже подействовало.
– Уверена?
– Скажешь тоже, – глянула на него мать с обидой, – В первый раз что ли?
– Слышал-слышал, что умеешь, – усмехнулся Пахом, – Люди говорили.
– Люди сами не ведают, что болтают. Слышат звон, да не знают, где он. Ни один из них в глаза меня не посмеет ведьмой назвать, а то, что за спиной мелют, там, за спиной и останется. А я своё дело знаю. Будет Устинья твоей, коль люба она тебе, даже не сумневайся в том.
***
Наутро, когда Устя проснулась, Софьюшка уже хлопотала у стола. Устя встала с кровати, протёрла глаза, странные сны ей снились нынче, бродила она в тумане, и кто-то страшный, чёрный и большой, высотой с деревья, что в лесу растут, всё ходил за ней по пятам. Наскоро умывшись и позавтракав, чтобы Софьюшка не начала вдруг расспрашивать о вчерашних посиделках, схватила она вёдра с лавки, сняла со стены коромысло, и, поспешно выйдя со двора, направилась к колодцу.
– Эх, надо было лучше в огород пойти сначала, – сообразила она, уже завернув за угол, – Как бы Пахом и правда не пришёл, как обещался. Опять приставать начнёт.
Но было уже поздно. Впереди показался колодец, а возле него трое женщин с вёдрами да коромыслами. Они весело и громко судачили, обсуждая новости. Пахома нигде не было видно. Устинья подошла поближе, поздоровалась. Вёдра женщин уже были наполнены, и они, поприветствовав Устю, да расспросив её о житье-бытье, подняли свои коромысла на плечи, и пошли по улице, каждая в свою сторону.
Устя опустила ведро в колодец, зачерпнула водицы, и только было хотела поднимать, как почувствовала, как кто-то обхватил сзади её руки. Она вздрогнула, обернулась, и увидела Пахома.
– Ты? – вспыхнула она, почувствовав, как сердце её вновь бешено забилось.
– Ну ведь обещался я прийти, – ответил тот, – Дай-ко, пособлю ведро поднять.
Устинья пожала плечами, отняла руки. Пахом ловко вытащил ведро из колодца, и перелив воду, опустил ведро снова. Наполнив и второе, он повернулся к девушке.
– Как спалось нынче? – спросил он у Устиньи.
– Хорошо спалось, – ответила та, опустив глаза.
– Вот и ладно. Придёшь вечером на посиделки?
– Не знаю, как Софья скажет, – пожала плечами девушка.
– Да что ж это такое, всё Софья да Софья, али она указ тебе?
– Она моя сестра старшая! – Устинья подняла на Пахома сердитый взгляд, – Не говори так о ней!
– Да что я такого сказал? – развёл руками Пахом, – Ведь это не она тебе, а ты ей отца и мать-то заменила. Кто кому ещё обязан, бабушка надвое сказала.
Устинья вскинулась было на него, и тут же вдруг осеклась.
– А ведь есть правда в его словах, – подумалось ей, – Ведь это я всё по дому делаю: и за скотиной смотрю, и огород обрабатываю. А по правам – всё на младшей хожу. Справедливо ли?
И впервые в жизни тень сомнения и червячок раздора закрался вдруг в её сердце.
– А это подарочек тебе обещанный, – протянул ей Пахом какой-то свёрток, вынимая его из-за пазухи.
– Что это, зачем, не надо, – отстранилась Устя.
– Да не бойся ты, платок это красивый, с ярмарки привёз, нарочно для тебя выбирал, под цвет глаз твоих.
– Мне Софья, – начала было Устинья…
– Софья, Софья! – оборвал её Пахом, – Да что ты заладила? Не сказывай ты ей и всё тут. Она всё равно не видит.
И Устинья, мгновение поколебавшись, кивнула, и приняла протянутый ей свёрток.
Приближалась осень. Уже выпадали по утрам холодные росы, и первые жёлтые листья шуршали под ветром, кружась и опадая на землю. Софьюшка всё чаще оставалась дома одна, Устя зачастила то по ягоды в поле, то по грибы в лес, то на речку бельё полоскать, то задерживалась на вечорках, и Софья ждала её на крыльце, укутавшись в большую шаль. Ночи стояли уже холодные, беззвёздные, и, озябнув в темноте от долгого ожидания, она уходила в дом, так и не дождавшись Устю. Да и изменилась её младшая сестрица. Вроде всё та же, а сердце чует, что не прежняя уже это Устя. Меньше она смеяться стала, задумчивой сделалась, озабоченной чем-то будто, песен больше не поёт, с сестрой не весела, как прежде.
– Что у тебя случилось, милая? – спрашивала Софьюшка.
– Да ничего не случилось, – отвечала коротко Устя, – Пойду я, груш наберу, пирог затеяла, тесто вон поставила.
И вновь убежит. Вздохнёт Софья, присядет к окошку, достанет свои резные картинки, и гладит их подолгу, думая о житье да бытье, а на душе тревога заляжет. А в один из вечеров, как сели они вечерять, Устинья вдруг и сказала, будто между прочим:
– Софьюшка, завтра сваты к нам придут.
Софья вздрогнула и выронила из рук плошку, которая с глухим стуком упала на пол и укатилась под лавку. Софьюшка поспешно
