запахи лесные, шелест листвы на ветру да пение птиц, вспоминает стволы деревьев – одни шершавые, другие гладенькие, травинки тоже эдак же – каждая различается от другой, каждая особенная по-своему. Для Софьюшки каждый поход в лес – праздник. Еле дождётся Софьюшка утра. А как рассветёт, так подоит мать корову, в стадо проводит, и, взяв большие корзины для себя и Усти, да поменьше – для Софьюшки, отправляются они в лес.
Утро свежее полно птичьего гомона, криков местных горластых петухов, мычания коров, да говора люда деревенского. Едва лишь полоска розовая на небе заалеет и солнце на небо выкатится – большое, тёплое, ласковое – спешат люди на работу. По дороге попадаются хозяюшки, что коровушек в стадо провожать вышли, здороваются, спрашивают, далёко ли собрались. Мамонька остановится, двумя словами перекинется, и дальше они пойдут. Вот и деревня уже закончилась, за околицу вышли. Софьюшка бодро шагает с мамонькой под ручку, Устинья рядом плетётся, хмурится, позёвывает, поправляет выбившиеся из-под платка волосы.
– Косу-то потуже надо было заплетать, стрекоза, – засмеётся мать.
– Спать хочу, – затянет канитель Устя.
А мать только отмахнётся:
– Большая уж ты, девять годов тебе нынче исполнилось на Рождество, а всё хнычешь, как маленька. Привыкай спозаранку вставать.
Софьюшка же идёт молча и всему улыбается, улыбка её, тихая да ясная, не сходит с лица. Всему-то она рада. И зорьке ранней, и солнышку ласковому, и ветерку прохладному, и туману рассветному. Хоть и не видит она этого, но душой чувствует красоту. Вот уж и лес впереди покажется. Софьюшка его издалека уже заприметит, остановится она, сделает глубокий вдох и встанет так, замерев от удовольствия, после неспешно, медленно выдохнет, постоит чуток, и потянет мать за рукав:
– Идём, мамонька, дальше.
Как войдут под сень деревьев, так пойдут на место заветное, у мамоньки своя полянка была тайная, где и грибы и ягоды водились всегда. То ли и правда место было такое, то ли мамонька слова ведала особые, а только ни разу не возвращались они с той поляны с пустыми корзинами.
– Отдышаться надо, малость, девки, – скажет мать и прислонится к берёзке, слабая она была здоровьем, застудилась раз зимою, да с тех пор и чахла всё.
Постоит чуток, перекрестится, скажет: «Ну, с Богом!», да примется за дело, Устинья поначалу нехотя, а после всё больше и больше распаляясь и торопясь обогнать мать, да наполнить корзину быстрее неё, пойдёт собирать на противоположной стороне поляны. Софьюшка же присядет на корточки в траву и станет стебельки перебирать пальчиками. Осторожно, бережно станет она трогать лепесточки, прикасаться к травинкам, ощупывать листья, ягоды, веточки опавшие. Вдруг задумается о чём-то, склонит набок голову, серьёзной станет, словно тучка на солнце набежит. После встрепенётся, заулыбается, примется снова травы перебирать. По одним ей ведомым качествам выбирала Софьюшка растения и складывала их в свою небольшую корзину, да не просто брала, а говорила с каждой травинкой, шептала что-то одними губами. А кроме трав собирала она и вовсе, казалось бы, сор бесполезный – веточки сухие корявые; камушки неровные некрасивые; перья, птицами оброненные; сучочки неказистые. Устинья подбежит, глянет, удивится:
– Софьюшка, на что тебе это всё?
– Надо, – ответит та, только и всего.
Вот и домой пора, у мамоньки с Устей полные корзины грибов, а у Софьюшки тоже свои лесные дары в корзиночке, которую прижимает она счастливо к груди.
– Ну, пойдёмте, девоньки до дому, – скажет мать, – Вот и умнички мои, славно поработали, теперь насушим грибов на зиму, да с картошечкой нажарим нынче к обеду, то-то тятя обрадуется, уж он больно любит грибочки.
А дома, как наступит вечер, достанет Софьюшка корзинку свою, сядет на лавку, да примется мастерить. Сучочки да палочки цветными нитками обвяжет, лентами, лоскутки вплетёт, перья, и получаются у неё куклы дивные, то ли люди, то ли существа какие-то неведомые выходят из рук её, причудливые, затейливые, необыкновенные… А за куклами теми у Софьюшки очередь уже, девчонки деревенские разбирают их нарасхват. Куклы эти мало того, что затейные уж больно, так ещё и приметили девчата, что счастье они приносят хозяйке своей. Только вот самой Софьюшке не принесли они счастья. Как пришла её четырнадцатая зима, день рождения-то у ей аккурат на святой праздник был, на Покрова, так мамонька их, добрая да ласковая, померла. Тихо ушла, во сне. Легла и не проснулась.
– Хворая была Паранья, слабенькая, так хоть смертушку Бог лёгкую послал, – кивали участливо старухи, утирая слёзы.
А после, в ту же зиму, и батюшки не стало. Поехал он в город на ярмарку, работы свои по дереву продавать – ложки да ставчики резные, оклады искусные для икон, да лавочки узорчатые. А на обратном пути подкараулили его лихие люди, что в тех местах разбойничали, да и убили. Хорошо хоть, что тело не скрыли, так и оставили лежать под высоким старым тополем, тут-то и нашли его мужики, что на поиски отправились спустя день. И лошадь разбойники увели, и деньги забрали, а телегу под откос пустили. Ох, и плакали девки, ох, и убивались они по тятеньке своему, ещё от одного горя не отошли, а тут и другое подоспело. Правду люди бают, беда не приходит одна. Старухи соседские над сёстрами пригляд по очереди взяли. Шутка ли, и так годами малы, да ещё и старшая слепенькая. Как жить? Приходили к ним то покормить, то по хозяйству помочь. Да девчатки умненькие, скорёхонько свыклись сами-то хозяйство вести. Так и жить стали. И вот уже шесть лет минуло, как один день. Устинья вон уже заневестилась…
Мыла Софьюшка посуду в небольшом корытце, вытряхивала скатёрку вышитую, а сама вспоминала те времена прошедшие, да так задумалась, что и не услышала, как вошла в избу Устя.
– Софьюшка, уж вечереет скоро, можно я на вечорки нынче пойду? – услышала она голос сестрёнки.
Нахмурилась Софьюшка, и деспотом ей быть не хотелось, понимала она, что время своё берёт, выросла её девочка, Устя – сестрица младшенькая, но и тревожилось сердце её – а ну как обидит кто? Ведь все знают, что нет у ней защитника, что там, сестра слепая, какой от неё прок? Да что душой кривить, одного человека Софьюшка и боялась только, другие не причинят зла Усте. И боялась она Пахома. Того самого, что Устинью пряниками давеча угощал.
– Так отпустишь ли, Софьюшка? – ластилась к сестре Устя, – Все подруженьки мои там будут.
– Ох, не знаю я, Устинья, тревожно мне что-то за тебя.
– Да ну что ты, Софьюшка? – надула губки Устя, – Ну, что со мною сделается? Никогда ты меня не отпускаешь. Другие девчонки вон кажной вечер на посиделки бегают, а я…
– А ну как обидит кто?
– Да кто меня обидит? Тут все свои. И я себе лишнего не позволяю, скромно себя веду.
– А Пахом? – спросила вдруг Софьюшка, – Пахом тоже там будет?
– Да почём мне знать? – удивилась Устя, – Я с ним и не говорю никогда, так, где на улице встретимся, поздороваемся, да и дальше разойдёмся. Да что тебе этот Пахом сдался? Что ты про него спрашиваешь?
– Да ведь нравишься ты ему, Устя, – ответила прямо Софьюшка, – А он человек тёмной, не хочу я, чтобы ты с ним сдружилась.
– Софьюшка, – Устя подсела к сестре и обняла её, – Ты же знаешь, что ты мой самый родной человек, самый любимый, и я тебя никогда не оставлю, даже когда замуж выйду. Ты ж моё приданое!
Устинья рассмеялась, она часто называла так Софьюшку, мол, ты моё приданое, а раз так, то со мной и будешь, с собой тебя заберу взамуж. Либо так, либо никак.
– Нет уж, милая ты моя, – ответила ей однажды Софьюшка, – Нечего тебе из-за меня долю свою женскую губить, кому нужна невеста с эдаким довеском? Так и просидишь в девках, как я. Я-то
