наше время было тяжелое, мрачное время: много нужно было воли, чтоб не свихнуться, не пасть и не сделаться мертвым буквоедом. Мы вам расчистили дорогу, теперь ваша очередь прокладывать ее дальше. Не поминайте же лихом нас, стариков, потерявших в бою если не жизнь, то здоровье…
Тут с инспектором сделался страшный припадок кашля. Жена испуганно посмотрела на мужа и ушла с дочерьми за каплями. Глеб хотел было бежать за доктором.
— Останьтесь со мной, — как-то особенно ласково заговорил Ребров, кладя руку на плечо Черемисову. — Доктор не поможет: чахотка в исходе… — улыбнулся инспектор. — Я конца давно жду. Слава богу, до пенсиона дотянул… Подвиньте-ка меня к окну… Что-то худо мне… Отворите окно…
Глеб, глотая слезы, отворил окно и придвинул кресло. Он едва сдерживал рыдания. Чудный июньский вечер дышал ароматом зелени и цветов в саду, под окном. Инспектор жадно впивал душистый воздух и, заметив слезы на глазах юноши, полушутя сказал ему:
— А многие считают вас злым… слепые! Не плачьте, юный друг. Старое старится, молодое растет. Будьте честны, глядите в глаза правде, золотому тельцу не поклоняйтесь, и вы будете умирать спокойнее меня… Я вас полюбил с того дня, как эта глупая история из-за фалд была — помните? Вы еще ребенком были тогда, а показали характер не хуже взрослого. Но только вы с таким укором взглянули на меня, друг мой… А у меня семья и… бедность!
Глеб рыдал горючими, ребячьими слезами.
Пришла жена и дочери. Больному дали лекарства. Он улыбнулся своей кроткой улыбкой, сказал, что стало легче, и нежно поцеловал жену и детей. В комнате была зловещая тишина. Только в окно доносились далекие звуки чьей-то звонкой, веселой песни.
— Вот и легче дышится. Не бойтесь, дети! А где Глеб? Он тут? — Глеб подошел к инспектору, который положил свою руку ему на голову. — Экая горячая голова! — улыбнулся инспектор. — Не без бурь проведет она жизнь!
Снова припадок кашля повторился сильнее. Пришел доктор, за которым тихонько послала жена инспектора. Он взглянул на больного, послушал грудь, сжал губы и солидно покачал головой. Дочери рыдали. Жена ловила в глазах доктора луч надежды…
Доктор опять серьезно свел брови, прописал капли и ушел, не сказав неприятного слова.
— Прощайте… конец пришел, — коснеющим языком проговорил больной. Жена и дети встали на колени вокруг умирающего. Черемисов рыдал. — Любите мать свою… будьте честны… Глеб тут? Скажи товарищам, что я любил их… Прости, Лидия… дети, прощайте… Навещай жену, Глеб!
Еще припадок удушья, еще последний крик: «Воздуху, воздуху!!» — и старого инспектора не стало.
Трудно переживал эту потерю Глеб. Воспоминание об этом друге юности еще и теперь растравляет старую сердечную рану.
Гимназический курс кончен. Цель впереди — университет. На пути Глеб завернул домой. Опять знакомый городок на Волге ясно рисуется перед Черемисовым. Стоял жаркий июльский день. Городок словно вымер. На улице ни души; только свиньи, куры да гуси лениво бродили у заборов. Даже деревья печально свесили свои листья, точно млея под невыносимым зноем. Вот и хроменький домишко в пыльном, кривом переулке; знакомая калитка со старой щеколдой. Мертвая тишина царила в домике, когда вошел Глеб. Все спали, кроме кухарки, не заметившей гостя и лениво перебиравшей в кухне какую-то рухлядь. И мебель, казалось, встретила гостя нерадостно, точно говорила: чего пришел? Разве не видишь, что мы постарели и сделались совершенными калеками? И неизбежная герань на окнах как-то пожелтела, осунулась… И кот, дремавший посреди комнаты, глядел совершенным стариком…
В грустном расположении духа присел Глеб к окну и тупо глядел на двор, где в навозе бойко возился петух. Из соседней комнаты доносился храп отдыхавшей семьи, прерываемый оханьями, вздохами и икотой.
Долго просидел так Глеб.
Не особенно была радостна встреча его с семьей. Он увидел старый содом: постаревшую мать, нередко прибегавшую к водочке, отца, окончательно спившегося (его выгнали из службы, и он чуть не христарадничал), братьев, писцов в губернском правлении, умевших ловко прятать гривенники, и сестер, которые так и глядели публичными женщинами. Крепко призадумался Глеб, и не юношескою ненавистью сверкнули его глаза. Он отдал матери прикопленные им в гимназии от уроков пятьдесят рублей и решил через несколько дней пробраться в Петербург.
— Зачем, зачем? — закричали все родные.
— Оставайся здесь! — строго сказал отец. — Поступишь на службу, дадут жалованье, помогать нам будешь…
— Я, батюшка, учиться еще должен. После больше помогу. Я в Петербург через три дня поеду!
— А этого хочешь? — начал было старик, показывая сыну ослабевший, нетвердый кулак.
— Папенька, — задумчиво проговорил Глеб, — я не ребенок и кулаков не боюсь. Разве так лучше жить?..
Все недоумевали. Старик понурил голову.
— Разве лучше этак безобразничать! — повторил сын. — Не удерживайте меня здесь, папенька… я не останусь…
— Иди, Глеб, иди!.. — покорно ответил старик.
— И знаете еще, что я вам скажу, — нежно говорил Глеб, оставшись глаз на глаз с отцом, — не бейте мать. Вы ее совсем забьете.
Старик что-то хотел сказать, но точно подавленное рыдание застряло в горле, и он только махнул рукой.
— А сестры что? — продолжал он. — Разве только по вечерам на улице хлеб доставать?..
— Капиталу нет, Глебушка… Если бы да капитал… — оправдывался старик.
— Господи! Да разве я смею винить вас! — с отчаянием крикнул Черемисов. — Я понимаю, что и вам тяжело…
У старика градом закапали слезы. Сын с воплем боли припал к его изможденной руке.
Где пешком, где с обратными, но только через неделю добрался Глеб до Москвы, а оттуда в Петербург, имея при въезде своем в столицу пять рублей. Словно огромная пасть калильной печи, готовой поглотить массу меди и чугуна, встретила столица нового пришельца. И душно показалось ему, после берегов Волги, в этой горячей пасти большого города. Неприветливо глядели на него вверх вытянутые дома и обжигали его пеклом, словно советуя не подходить близко. «Эка жарень, — раздумывал новый гость, шагая по улице с легким узлом за спиной, наподобие ранца. — Встречает Петербург нерадушно; ни тени нигде, ни прохлады!» — улыбался Глеб, поправляя свои непокорные кудри под пуховой шляпой и оглядывая блестящие магазины. В тот же вечер он разыскал товарищей по гимназии, у которых и приютился на первое время; затем недолго думая он взял предложенную ему переписку для существования, впредь до более выгодной работы. В августе он поступил в университет.
Не без борьбы, не без лишений проходили университетские годы; приходилось в одно время и учиться, и искать себе кусок хлеба. Случалось, что и занятия
