мои волосы за плечо. Заправляет одну прядь за ухо. — Я горжусь тем, что я — твой Дов.
Я звоню Кристине.
Parpar. Бабочке.
Я не говорю девушке о том, что рисунок на ее плече до сих пор так важен для Бо, что он использует его в качестве пароля для своих секретов. Говорю я ей вот о чем. Пусть их роман был школьным, все равно она — важная часть жизни моего брата. Его истории. Того, кем он был, и того, кем стал. И все равно, есть у нее Макс или его нет.
Я звоню маме и аббе.
Я звоню Перл и Циму, и для этого мне понадобился только один звонок, потому что, когда она не подает посетителям замороженный йогурт, а он не обжирается попкорном в «Видеораме», их всегда можно застать вместе.
Я прошу их обоих приехать и стать в строй патриотов Америки.
Может быть, это не обязательно для того, чтобы понять, что мы думаем о войне, и зачем в этом участвуем, и как будем жить дальше, когда марш закончится.
Я прошу ребят приехать в Вашингтон ради Боаза.
Я прошу их встретиться с нами на Национальной аллее. Утром через три дня.
Чтобы брат своими глазами увидел, что он не одинок, что бы ему там ни мерещилось в темноте, под треск, доносящийся из радиоприемника.
В последний вечер, перед тем как оказаться в округе Колумбия, я умудрился обыграть Бо в блек-джек.
Он бросает мне мою бейсболку, как фрисби. Я ловлю ее одной рукой и отвешиваю брату поклон. Мой миг победы. Наконец-то! Я надеваю бейсболку, но она на мне не сидит.
Ее форма изменилась.
Я бросаю ее Бо. Теперь она принадлежит ему.
Брат бросает бейсболку обратно:
— Ты ее выиграл. Заслужил!
— Нет, она твоя, — парирую я.
— Нет, Леви. Это твоя бейсболка. Я тебе купил ее в подарок к дню рождения.
— Ты?
Значит, мама к этому отношения не имела…
— Я помню, что мы с тобой и аббой уходили с игры, и «Sox» в этот день выиграли с крупным счетом, и мы вышли со стадиона «Фенуэй» [34] и остановились около спортивного магазина, и я заметил, как ты смотришь на бейсболку. Ну, и я сказал, что мне надо в туалет, и попросил подождать меня в машине, а сам зашел в магазин, купил бейсболку и спрятал до твоего дня рождения. Кажется, тебе тогда двенадцать стукнуло.
— Нет, тринадцать.
— Точно.
Я надеваю бейсболку:
— И это был не самый худший мой день рождения. Если честно, один из лучших.
* * *
В последний день похода мы оказываемся не в том Вашингтоне, который я себе представлял, лежа в кровати с ангиной, когда мои одноклассники поехали туда на экскурсию. Нас встретили не широкие проспекты, не блестящая поверхность прудов, не цветущие вишни, не белокаменные монументы.
Мы оказываемся в шести милях к северу от центра города, около мемориальной больницы имени Уолтера Рида [35].
Я не сразу вхожу туда следом за Бо. Ненавижу больницы. А кто их любит? Наверное, никто. А я их ненавижу.
За стойкой администратора — парень в военной форме. Бо вытягивается в струнку, но честь не отдает.
— Рядовой Боаз Кацнельсон, — рапортует он. — Навестить старшего сержанта Джека Брэдфорда.
Мы сидим и ждем. Вестибюль заполнен молчаливыми людьми. Я очищаю руки жидкостью «Perill» [36] из бутылочки — одной из многих, разложенных на сиденьях стульев. Смотрю новости на канале СNN — без звука. Бо сидит, держа спину прямо, приподняв подбородок, и смотрит в одну точку.
Пока мы ждем, я начинаю гадать — может быть, это и есть цель нашего похода? Может быть, я всем позвонил насчет встречи на марше, в котором Бо и не думал участвовать? Может быть, мы одолели весь этот путь только ради того, чтобы Бо увиделся с Джеком и что-то Джеку передал?
Наконец кто-то приходит за Бо. Это женщина в военной форме. Я готовлюсь к тому, что мне предстоит несколько часов пялиться на беззвучный экран с новостями CNN, пока Бо будет навещать друга.
Женщина смотрит на Бо, переводит взгляд на меня, сверяется с документом на своем клипборде.
— Все в порядке, — говорит Бо. — Это мой брат. Он может пойти со мной.
Я шагаю следом за Бо и женщиной в форме по лестницам, холлам и коридорам, мимо многочисленных дверей, за которые я бы предпочел не заглядывать, и наконец мы подходим к палате Джека.
Женщина заходит в палату первой, затем выходит и кивает нам.
— Кацнельсон! — гремит громкий голос.
Бо идет прямиком к кровати. Друзья жмут друг другу руки и не отпускают.
— Выглядишь потрясно, — говорит Бо.
И он не кривит душой. Джек действительно хорош, как кинозвезда.
— А у тебя видок дерьмовый, — улыбается Джек. — Впрочем, как обычно.
Бо знакомит нас. Джек повторяет мое имя так, будто слышал его раньше.
— Леви, — говорит он. — Спасибо, что пришел.
Его сосед по палате на несколько дней отпущен домой, так что мы садимся на свободную кровать, и Джек показывает нам свои ноги. Это уже третий по счету комплект, если считать те, которых он лишился, когда армейский джип взлетел на воздух, напоровшись на СВУ.
Те, которые у него сейчас, лучше тех, которые ему с самого начала предложили в госпитале. Те ему культи натирали до крови. Теперь протезы получше, но все равно далеко не идеальные. Джек их называет своими роботскими ногами. Ему нравится ходить, но на инвалидном кресле передвигаться немного быстрее.
— Тело человека — это пазл, — говорит Джек. — Вот здесь и пытаются разными способами сделать мое тело снова целым.
У меня вдруг начинает щипать в горле. Может быть, просто от усталости. Или из-за больничных запахов. Или из-за протезов Джека. Или из-за всего вместе, что нагромоздилось одно на другое, будто стопка тарелок. Того и гляди покачнется и рухнет на пол. Что бы это ни было, я должен от этого избавиться. Меньше всего на свете мне сейчас хочется расплакаться.
Это не по-мужски. Мужчины идут пешком пятьсот миль, чтобы навестить товарища в госпитале.
Мужчины шагают пешком ради братьев.
Я смотрю на Джека. Он похож на Бо, который похож на Лорена, который похож на парня на фото, которое Селин носит в бумажнике, на ее брата Митча. Они — братья.
У братьев горло не щиплет, они не плачут. Не сидят дома на полу, не пялятся на свои пальцы на ногах.
Они что-то делают.
Я встаю. Рюкзак Бо стоит около стены у
