ничего не отняла у нее.
Ингрид кивает и думает, что хотя она и не решилась задать ему самый сложный вопрос и сам пастор тоже ничего не сказал о детях, зато все ограничилось двумя копиями, которые она убрала в конверт вместе со свидетельством о передаче имущества и бумагой, подтверждающей, что отец умер.
Ларс с Феликсом уже вышли с фактории и сидят на ящике с коксом возле лавки, и когда Ларс видит, как Ингрид, зажав под мышкой конверт, выходит из дома священника, ему кажется, будто походкой она смахивает на учительницу. Он спрыгивает с ящика и спрашивает, что они решили насчет лодки с двигателем, достаточно ли у них денег и поручится ли за них священник?
Ингрид отвечает, что у них будет не лодка, а лошадь.
– Лошадь?!
Ничего глупее Ларс в жизни не слыхал, у них уже была лошадь, она месяц работает, а следующие одиннадцать стоит и жрет.
– Ты чего, весь Баррёй косой косить будешь? – спрашивает Ингрид.
На это Ларсу ответить нечего. Ингрид говорит, что лошадь они возьмут в аренду.
– У Адольфа в Малвике, у него-то три лошади.
– А до нас лошадь чего, доплывет?
Ингрид объясняет, что лошадь доставит Паулус, ведь перевозит же «молочная шхуна» коров и племенных быков.
– Так накладно ж выйдет? – спрашивает Ларс.
– Коров мы только двух оставим.
– Чего это?
Она растолковывает, что двух коров как раз достаточно, чтобы «молочная» шхуна к ним заходила, от нее они теперь зависят. Но Ингрид во избежание скандала умалчивает о той части уравнения, где в плюсе возможность добираться на шхуне до школы, и не озвучивает еще и другую его часть, которая говорит, что когда коров только две, в хлеву меньше работы, Барбру может вязать сети, Ингрид – готовить к сезону снасти, и собирать ягоды, и… еще что-нибудь, а Мария… о матери Ингрид тоже не упоминает.
– И овец разведем побольше.
Отныне овцы станут как можно меньше пастись на Баррёе и как можно дольше – на Скугсхолмене, Кнутене и Йесёе: их будут отправлять туда, как только снег весной стает, и забирать не раньше, чем он ляжет осенью, а то и позже.
На это Ларс тоже почти не отвечает, они приходят на факторию – здесь их ждет другое дело.
Ларс загоняет ялик под подъемный кран, и на берег переправляют тяжеленную бочку с яйцами и сушеную рыбу. Услышав на пристани шум, Банг Юхансен выходит к ним и спрашивает, что происходит.
Он хочет проверить яйца на свежесть, открывает крышку бочки, смахивает песок, достает четыре больших чаячьих яйца и два гагачьих, и опускает их в воду. Яйца тонут, как и полагается, вот только он положил их в бочонок глубиной почти метр, а не в ведро, поэтому, чтобы достать их оттуда, ему приходится сунуть голову внутрь и почти нырнуть. Выныривает он сверху весь мокрый, они смеются над ним, он улыбается и спрашивает:
– Сколько у вас яиц в одной бочке?
– Восемьдесят, – отвечает Ларс.
– И еще есть?
– Еще бочка. Завтра будет.
Банг Юхансен кивает и начинает инспектировать сушеную рыбу, которую они свалили в грузовой поддон. Здесь ему тоже придраться не к чему. Вот только цена упала, это все рынок…
– Жирная корова, – говорит Феликс.
– Чего-чего?
Феликс того и гляди повторит, и Ингрид отвешивает ему затрещину.
– Сам не понимает, чего несет.
– Понимаю! – возражает Феликс и хватает еще одну затрещину. Опустив голову и разглядывая доски пристани, Ларс улыбается, а Банг Юхансен говорит, мол, вот сопляк дурной, снова смотрит на рыбу и спрашивает, сколько тут. Ингрид просит его взвесить рыбу и дать им расписку, и еще одну – за яйца. Он взвешивает так, чтобы все вокруг видели, вес получается тот же, что и у них самих, когда они взвешивали ее на острове. И расписки он им тоже отдает.
– Так ведь у вас и пух есть?
Ингрид успокаивается и отвечает Бангу Юхансену, что про пух они попозже поговорят.
– Почему?
То, как он задает этот вопрос, его взгляд, выражение лица заставляют Ингрид спросить, действительно ли ему нужен пух. Он отвечает, что, разумеется, пух ему нужен. Ингрид и прежде такое видела, когда приходила сюда с отцом, тогда владелец фактории просто называл цену, и отец соглашался или отказывался и уезжал, порой ни с чем. Ингрид спрашивает, почем в этом году пух. Банг Юхансен называет цену. Ингрид повторяет, что подумает, – сперва надо оставшуюся рыбу доставить, на это уйдет дня три-четыре, и яйца тоже привезти. Банг Юхансен кивает:
– Ну да, ну да, яйца.
По пути домой Феликс с Ларсом сидят на веслах, а Ингрид на скамейке на корме. На коленях у нее коричневый конверт, а мягкий летний ветер треплет ей волосы.
– Ты чего улыбаешься? – спрашивается Ларс.
– Ничего, – отвечает королева Баррёя. Ее ввозят в королевство подданные, которые ничего не подозревают о ее планах и ничего не узнают о них, пока планы не начнут воплощаться в жизнь. Она научилась этому у отца. Молчание. Неожиданность. Конверт со свидетельством о передаче имущества и копиями. Нет, это у матери она такому научилась. Или нет? Ингрид не помнит. Она больше не улыбается. Она тоскует по ним обоим так, как ни разу не тосковала с тех пор, как они умерли. А Ларс смотрит в другую сторону.
У Ханса Баррёя было три мечты: он мечтал о судне с двигателем, об острове побольше и о другой жизни. О первых двух он рассказывал направо и налево, и близким, и малознакомым, а вот в последней никому не признавался, даже себе.
У Марии тоже было три мечты: много детей, остров поменьше и другая жизнь. В отличие от супруга, она часто думала о последней, и по мере того как первые две делались все призрачнее и незримее, третья росла и тяжелела.
Когда муж умер, Марию настигло раскаяние.
Раскаяние в мечте разрушает сильнее, чем что бы то ни было еще. Мария раскаивалась, что считала остров чересчур большим, со всей его нескончаемой работой, и в том, что хотела больше детей, имея Ингрид.
Затем к ней подобрался страх, то чувство, которое когда-то посеял здесь беглый заключенный, похитивший у них нечто, о чем они и не подозревали, и оставивший отпечаток на их жизни, – этот страх приносили ветер, птицы и море, снег, вода на кухне, и орлы, которые повадились садиться на крышу нового лодочного сарая. Она слышала, как крадется по полу кошка и как грохот ее шагов сливается в твердую каплю, а та расползается и снова сжимается, будто звериное
