class="p1">Карл, шести футов ростом, со светлым конским хвостиком и каштановым загаром, был инструктором яхт-клуба в Стокгольме. Роланд сказал Алисе, что он журналист-фрилансер. Он не стал ей рассказывать о своих новых планах стать поэтом. В такой компании «тренер по теннису» звучало как-то уместнее. Спустившись в метро, они выяснили, что им в разные стороны. Стоя перед билетными кассами, они с Алисой обменялись, что стало привычным ритуалом, номерами телефонов и адресами. К его удивлению, она на прощание расцеловала его в обе щеки. Глядя на удалявшуюся пару, Мик заметил, что на фоне шведа Роланду нечего ловить.
Но у него возникла новая перспектива. Несколько недель она то и дело возникала в его мыслях. Бледное круглое лицо, огромные глаза, которые в этот раз показались ему лилово-черными, компактное тело, сдерживавшее клокочущее внутри дикое нетерпение. Или озорство. Жениха-трубача сменил моряк. И, несомненно, не он один. Роланд вспоминал, как она его некогда очаровала. А сейчас, покуда случайная встреча около Эрлс-корт не начала забываться, она время от времени мелькала в его памяти, и наконец он о ней совсем забыл.
* * *
Прошло два года. Началась и была выиграна война на Фолклендах, где-то очень далеко, а где именно, мало кто себе представлял, были заложены основы Интернета, Маргарет Тэтчер и ее партия завоевали большинство – 144 места – в парламенте. Роланду исполнилось тридцать пять. Одно его стихотворение опубликовали в «Висконсин ревью», и он неплохо зарабатывал, сочиняя статьи для бортовых журналов авиакомпаний. Он продолжал терпеливо вести жизнь серийного однолюба. А оставаясь наедине с самим собой, размышлял о жизни, которой, как он знал, у него никогда не будет. Когда же наконец ему подвернулась вариация подобной жизни, от него ничего не потребовалось, ни планов, ни стремлений. Богиня счастья взмахнула рукой, и ворота его монастыря распахнулись. Однажды субботним утром в дверь его брикстонской квартирки позвонили – стоял жаркий сентябрь. Громко играла кассета с записью группы Дж. Гейлса. Он потратил целый час на уборку в большой жилой комнате и ванной на втором этаже. Он спустился босиком к двери, открыл – она стояла, улыбаясь, в ослепительном солнечном свете. Обтягивающие джинсы, белая футболка, сандалии. В руке полотняная сумка для покупок.
На этот раз ему потребовалась лишь пара секунд.
– Алиса!
– Проходила мимо, у меня сохранился ваш адрес, вот я и…
Он раскрыл дверь пошире, впустил ее, сварил ей кофе. Она закупалась едой на брикстонском рынке.
– Не очень-то это по-немецки.
– Вообще-то я долго искала свиные ножки в бочонке. Очень даже по-немецки. Захотелось мне.
Они полчаса проговорили о своей работе, об изменившихся жизненных обстоятельствах. Сравнили, кто сколько платит за жилье. Он не забыл спросить про ее роман. Все еще в процессе. Становится все длиннее и длиннее. Два дня назад его второе стихотворение приняли в «Данди ревью». Он не стал об этом распространяться, но все еще чувствовал себя окрыленным.
В возникшей паузе он спросил:
– А все-таки признайся мне. Зачем ты проделала весь этот долгий путь от Кентиш-тауна?
– Когда я столкнулась с тобой в прошлом году…
– В позапрошлом.
– Ты прав… Мне показалось, я тебя заинтересовала.
Их глаза встретились, она слегка склонила голову набок, и на ее губах промелькнула улыбка. Получи!
– Но ты же была со своим моряком.
– Да. Но ничего не… Печально.
– Мне жаль. А когда это…
– Три месяца назад. Короче говоря, я здесь. – Она рассмеялась. – И ты меня заинтересовал.
Он вслушался в повисшую тишину. И снова поймал ее взгляд. Откашлялся:
– Мне… мм… приятно это слышать.
– Тебя это волнует?
– Да.
– Меня тоже. Но сначала… – Она залезла в сумку и достала бутылку вина.
Он встал, чтобы принести бокалы, и передал ей штопор.
– Ты хорошо подготовилась.
– Конечно. И еще у меня тут есть все, чтобы приготовить еду. После.
После. Это безобидное словцо никогда не звучало так однозначно.
– А если бы меня не оказалось дома?
– Я бы поехала к себе и ела бы в одиночестве.
– Слава богу, что я был дома.
– Gott sei dank [70], – произнесла она, чокаясь с ним.
Так все и началось. У него. У нее. Бесконечные дни, неистовые рассветы, головокружение от повторения и обновления, ненасытность, наваждение, изнеможение. Была ли это любовь? Поначалу они так не думали. Это не могло продлиться долго, так думали они оба, в чем потом и признались друг другу, на таком уровне идиотической привязанности. И покуда это не прошло, им хотелось еще и еще. Зачем терять время, если рано или поздно начнется медленное увядание, а может быть, случится извержение, ураган ссор, который все разрушит? Иногда они бессильно расползались, их едва ли не тошнило от вида и прикосновений друг друга, оба отчаянно мечтали остаться в одиночестве, побыть где-то далеко. И это могло продолжаться несколько часов. Кроме того, еще были вещи, слишком скучные и неудобные, чтобы их можно было включить в его фантазии – работа, обязательства перед другими, мелкие административные задания. Но все это скоро забывалось.
Как-то он вернулся к себе в Брикстон, чтобы собрать чемодан: он решил переехать в Кентиш-таун. У нее там было две комнаты, а у него здесь всего одна. Он в изумлении взглянул на себя со стороны. Здесь все это было реальностью, элемент его мечты: собранные носки и рубашки, несессер и пара книг, которые он вряд ли когда-нибудь прочитает. Акт эротического самоотречения. Он лелеял в себе чувство, что у него просто нет выбора. Он отказывался от всего, что у него было. Изумительно. Он запер квартиру и с чемоданом в руке пробежал полмили до станции метро. Это было чистое безумие. Даже слова «Линия Виктория» имели насыщенное эротическое содержание. Это не могло продолжаться долго.
Всякий раз, когда он возвращался туда, чтобы оставить там статью или забрать что-то, и квартирка, и каждая вещь обвиняли его в дезертирстве. Но он принимал все это безропотно. Даже чувство вины приводило его в упоение. Вертящийся стул из лавки старьевщика, который он починил своими руками, довоенные фотографии уличной детворы в Глазго, купленные им в букинистическом, кассетный стереопроигрыватель, который он нес сюда от самой Тоттенхем корт-роуд [71], – все это когда-то была его жизнь. Независимая и неизменная. Пагубная страсть лишила его этой жизни. Он ничего не мог с этим поделать. И таким его сделало не равнодушие. А упоение маниакального влечения.
Недели превратились в месяц, потом в месяцы, и все это продолжалось. Они не виделись с друзьями, ели в дешевых забегаловках, время от времени заставляли себя наводить чистоту в ее квартирке на втором этаже дома на Леди-Маргарет-роуд. Они составляли представление друг о друге по мелким подробностям их прошлой жизни. От нее он впервые услышал название ее родного городка Либенау, узнал о движении «Белая роза» и участии в нем ее отца. А она внимательно выслушала его рассказ о семье Хайзе – кстати, он до сих пор не имел от них никаких известий. Как и от Мирей. Его удивляло, как мало Алиса знала о восточной части Германии и как мало это ее интересовало. Она считала, что семье Хайзе просто не повезло и их судьба нетипична. Он был знаком с такими же, как у нее, взглядами еще по своему пребыванию в Берлине: мол, в отличие от Федеративной Республики, в ГДР вычистили бывших нацистов из общественной жизни, там радели о благосостоянии своих граждан. Там твердо верили в идеалы общественной справедливости и заботились об окружающей среде. Не то что на Западе.
Такие беседы, даже вот эта, были скорее передышкой, нежели познанием друг друга. Но то, что эмоциональные узы между ними оставались довольно хрупкими, лишь подстегивало ощущение упоения. Это было восхитительно – оставаться друг для друга незнакомцами или, как это постепенно вошло у них в привычку, притворяться ими. Но мир за сдвижными окнами – их рамы давно покосились и не поднимались – неумолимо напоминал о себе. Он не позволял им проводить больше, чем нужно, времени в кровати. (Роланд терпеть не мог эту кровать с ее оранжевым сосновым изголовьем и тонким, как галета, жестким матрасом.) Летние каникулы в школе завершились, и по рабочим дням ей приходилось вставать
