спозаранку, чтобы приезжать в Хаверстокскую школу к 8:15.
Но их выходные были полны экстаза. У него также были обязательства, непродолжительное повышение, когда его поставили на замену заболевшего сотрудника – и ему пришлось летать рейсами «Эр Франс» и «Бритиш эйруэйз» в Доминику, Лион и Тронхейм и писать беспечные путевые заметки. Их встречи после разлук тоже были полны экстаза. Но они начали понемногу приоткрывать свою раковину. Они познакомили друг друга кое с кем из своих друзей. Начали ходить в кино. Их разговоры стали серьезнее. По ее словам, он теперь говорил по-немецки гораздо лучше. Они сняли номер в отеле на Нортумберлендском побережье, но почти все время проводили внутри. Наконец, вернувшись в Лондон, они поругались – ссора, хотя и не ураган, была достаточно бурной и гневной. В ней сполна проявилось все то, чего они старались избегать. Роланд поразился силе своего гнева и тому, с какой яростью она давала ему отпор. Она умела твердо стоять на своем. Как и следовало ожидать, темой их разногласий стала ГДР. Он попытался рассказать ей все, что ему было известно о Штази, о вмешательстве партии в частную жизнь граждан и каково это было – не иметь права путешествовать, читать определенные книги или слушать определенную музыку, и как у тех, кто осмеливался критиковать партию, могли отнять детей и лишить права выбора работы по своему вкусу. Она напомнила ему о Berufsverbot – западногерманском законе, запрещавшем тем, кто считался радикальным критиком государства, а также террористом, работать в государственном секторе, включая преподавание в школе. Она говорила о расизме в Америке, об их поддержке фашистских диктатур, о колоссальной военной машине НАТО, о безработице и бедности, об отравленных реках в странах Запада. А он отвечал, что она съезжает с темы. А она заявила, что он ее не слушает. Он сказал, что корень проблемы – в нарушении прав человека. А она возразила, что бедность – это и есть нарушение прав человека. Они почти перешли на крик. И он ушел, в ярости хлопнув дверью и с намерением провести остаток дня в своей «однушке». Их примирение в тот же вечер сопровождалось веселым смехом.
Прошло восемь месяцев, прежде чем они смирились с фактами и признались себе, что оба влюблены. А вскоре после этого отправились в пеший поход по дельте Дуная и занимались любовью под открытым небом – три раза в течение однодневной прогулки – за амбаром, потом в лодке, спрятанной в зарослях камыша, а напоследок – в дубраве. В первую годовщину появления Алисы на пороге его квартиры в Брикстоне, когда она, по словам Роланда, «сначала отжарила меня, а потом приготовила ужин», они сели на Юстонском вокзале в ночной поезд до Форт-Уильяма и оттуда в арендованной машине отправились дальше на север. Недалеко от Лохинвера они нашли неказистый отель, одиноко стоявший у дороги на фоне величественной горы Сульвен. Польстившись на изумительный вид, там они и остановились, сняв холодный номер, в котором укрылись от сентябрьской бури. Они лежали на розовом покрывале с вышитым цветочным узором, и он читал ей восторженные описания местного пейзажа и горы, едва заметной сквозь почти горизонтальные потоки ливня, принадлежавшие перу поэта Нормана Маккейга. Буря свирепствовала вплоть до самого вечера. Так что им ничего не оставалось, как раздеться и юркнуть под одеяло. Именно тогда, в перерыве между приступами страсти, они решили пожениться. Еще одна прекрасная страница из его древнего писания – быть связанным с ней узами, без возможности отступить, скрепить себя обязательствами столь крепкими, что они ощущались почти как боль. Потом он оделся и, спустившись вниз, пообщался с владельцем отеля, хранившим колючее молчание, и попросил бутылку шампанского в ведре со льдом. Его просьба не произвела на владельца отеля никакого впечатления. И он вернулся в номер с литровой бутылкой белого вина комнатной температуры. Это был весьма убогий способ отпраздновать событие. Они тщательно вымыли два стаканчика для зубных щеток, которые нашли в ванной, и, сев у окна, стали наблюдать за стихавшей бурей и пить вино. Было около девяти вечера, но светло как днем. Прихватив бутылку и два стаканчика, они пошли вниз по тропе к горному ручью, уселись на валун, торчавший из воды посреди потока, и снова чокнулись за свое будущее.
Они пришли к выводу, что влюбились друг в друга сразу же, не осознав этого факта. Как же здорово, что она без предупреждения зашла к нему с пакетом продуктов с рынка, а ведь они не виделись тогда два года, да и вообще мало знали друг друга. И как она могла знать, что он с радостью ее встретит, не задавая лишних вопросов. И как много говорило о них и об их совместном будущем, их непринужденные и восхитительные занятия любовью, по сути, в первый же день знакомства.
Продвижение их любви к публичному статусу началось тем летом, когда Алиса взяла Роланда в Либенау, где Джейн показала ему свои дневники. Это продвижение продолжилось осенью, когда Роланд повез Алису знакомиться со своими родителями, жившими в современном доме близ Олдершота. Покуда Розалинда колдовала над своим фирменным ростбифом, майор, утративший сдержанность после трех стаканов, травил байки о битве за Дюнкерк, сочтя гостью-немку благодарной слушательницей. Байки были старые и с легким налетом юмора. Алиса слушала с холодной улыбкой, не понимая, не обвиняет ли ее рассказчик в грехах отцов. Роланд пытался поведать майору о «Белой розе» и роли Генриха Эберхардта в этом движении. Но тот, как бы став слегка туг на ухо, пребывал в чересчур приподнятом настроении, чтобы слушать, а особенно переваривать новую для себя информацию. Ему нравилось чесать языком и хотелось напоить всех присутствующих. Несколько раз он убеждал Алису допить второй бокал вина и налить третий. Она отказывалась, вежливо пожимая плечами. Розалинда, хмурясь и вздыхая, время от времени вставала с софы, обитой тканью в цветочек, и шла сначала проверять мясо, густую подливку и йоркширский пудинг, потом жареную картошку и тушеные овощи, а еще чтобы нагреть тарелки и соусник для подливки, а потом все нарезать и порционно разложить. Роланд наблюдал знакомую напряженную ситуацию, в которой некогда сформировалась его жизнь под одной крышей с ними. Даже теперь они все еще влияли на него, все еще обладали способностью пробуждать у него воспоминания об удушливой атмосфере, ставшей просто невыносимой в годы его отрочества. Его так и подмывало выйти прямо сейчас в сад, взглянуть на ночное небо, вызвать такси и уехать на вокзал. Он пошел за мамой на кухню. Ее беспокойство за горячее было лишь внешним проявлением ее страха. Майор, взволнованный сообщением об их предстоящей женитьбе, уже значительно опередил свой график вечерних возлияний. Розалинда была слишком преданной женой, чтобы обсуждать это с кем-либо. Все могло быть и хуже. В лучшем случае его можно было урезонить. Но неприятные моменты могли еще возникнуть, если бы он распоясался перед иностранкой, намеревавшейся стать членом семьи. Сводная сестра Роланда считала, что их мать должна была развестись с ним еще двадцать пять лет назад, когда мальчик только поступил в школу-пансион.
– Тебе же там было плохо, – сказала ему как-то Сьюзен, – хотя ты был в безопасности. А в Триполи он ее бил, и все равно она не могла его бросить.
Когда он спрашивал у мамы, не надо ли ей помочь, она поспешно отвечала:
– А ты возвращайся и поживи со своим отцом.
Обеденный стол, на который мама выставила лучшие тарелки и бокалы на длинных зеленых ножках, стоял в дальнем конце гостиной, напротив окошка в кухню. Потом Роланд часто вспоминал этот образ мамы: как она стоит на кухне, чуть нагнувшись к этому окошку, в рамке которого виднеется ее встревоженное лицо, и протягивает в окошко тарелки с едой. Алиса, уже играя роль невестки, принимала тарелки и расставляла их на столе. Майор встал, допивая четвертый стакан пива, и откупорил вино. К горячему приступили в полном молчании. Слышалось только чирканье столовых приборов о фаянс, тихие «спасибо» и бульканье вина, наливавшегося в бокалы. Роланд завел разговор на, как ему казалось, безобидную тему. Он спросил маму о ее садике позади дома. Весной она купила новые розы. Цветы прижились? Она начала было отвечать, но отец ее
