отца.
Этим она вовсе не хотела сменить тему. Ее мать, его отец, ее отец, его мама. В свои тридцать с лишним разве не должны ли они быть выше всего этого? Наоборот. Достигнув возраста зрелости, они теперь могли по-новому взглянуть на жизнь.
– Чисто подсознательно, – продолжала она, – он рассказал эту историю, выставившую его в дурном свете, потому что ему хотелось получить твое прощение.
Они остановились. Он положил ей руки на плечи и заглянул в ее глаза – они казались чернее ночи на фоне яркого пейзажа.
– У тебя щедрая душа. Я смотрю на это иначе. В первые десять лет моей жизни, в Сингапуре, в Англии между его командировками, потом в Триполи, я сменил десятки школ и столько же домов в разных странах, со стандартной обстановкой армейского образца – от диванов и занавесок до столовых приборов и ковровых дорожек. Потом была школа-пансион, которая не стала мне родным домом. Я рано забросил учебу и стал мотаться по жизни, меняя десятки профессий. Я перекати-поле. В нашей семье ни у кого не было ни убеждений, ни принципов, ни сколько-нибудь ценных идей. Потому что их не было у моего отца. Военные учения и действующие приказы, воинские уставы вместо моральных заповедей. Так я это вижу сегодня. И поскольку мама его боялась, у нее их тоже не было – или она делала вид, что их не было. Моя сестра Сьюзен терпеть его не может, она ненавидит отчима. Как и мой брат Генри. Они никогда об этом не говорят и никогда этого не показывают. Наверное, меня сформировала вся эта гнетущая атмосфера в доме.
Они сошли с тропы, уступив дорогу женщине с целой сворой собак на поводках. Потом прошли по снегу к рощице, но рощица оказалась обнесена оградой, и они не смогли найти прохода внутрь между деревьями. Тогда они вернулись к тропе.
– Нам нужно прощать наших отцов, иначе мы сойдем с ума, – заметила Алиса. – Но главное, нам надо помнить, что они сделали. – Говоря это, она остановилась. – Мы зашли не слишком далеко. В здешних деревнях жило немало еврейских семей, а теперь не осталось ни одной. Их призраки бродят по улицам. Мы живем среди них и делаем вид, что их не существует. Все готовы лучше подумать о покупке нового телевизора.
На обратном пути до дома Эберхардтов они прошли пешком четыре километра. Ощутив прилив щемящей любви и доверия, Роланд начал рассказывать ей о том, о чем, как он думал, никому бы никогда не рассказал. Они шагали по снегу, их ноги занемели от холода, а он описывал ей свои встречи с Мириам Корнелл. Как безумно он был ею увлечен, просто одержим, и что она заполнила, как ему тогда казалось, всю его жизнь. Он чуть ли не целый час описывал их роман, если это можно было назвать романом, и школу, и ее коттедж, и две реки. И как странно это все закончилось. И как он никогда не задумывался о том, что ее поведение было порочным, недостойным. Даже потом, спустя много лет. Ему не с чем было сравнить ее поведение, потому он и не мог оценить его по шкале нравственности. Не было надежного инструмента. Когда он завершил свой рассказ, они некоторое время шли молча.
Они остановились перед низенькой деревянной калиткой в сад Эберхардтов.
– Постарайся не ссориться с ней сегодня, – произнес Роланд. – Какая разница, что она думает. Ты же в любом случае сама принимаешь решения.
Алиса взяла его за руку:
– Очень просто прощать чужих родителей.
Ему было приятно прикосновение ее теплой ладони без перчатки. Широкая лужайка под снегом казалась гладкой и безукоризненно ровной, подернутой желто-оранжевым сиянием в предзакатном свете дня. Они стали целоваться и ласкать друг друга, и их совсем не тянуло в дом. Им жутко хотелось заняться любовью, но это было нелегко в гостевой комнате. Через несколько минут она с изумлением произнесла:
– Тебе было четырнадцать лет… а ты все еще хочешь. И еще, и еще.
Он ждал.
– Эта учительница музыки… – Алиса помолчала, прежде чем вынести свой вердикт: – Из-за нее у тебя переклинило мозги.
И именно потому, что у нее это прозвучало совсем не смешно и даже жутковато, они оба стали хохотать и, сойдя с тропинки через сад, зашагали по свежему нетронутому снегу. Они все никак не могли сдержать хохота, когда вошли в прихожую и стали сбивать снег с ботинок, а потом вошли в теплый ароматный коридор с полированными стенами.
* * *
Спустя пару месяцев, вскоре после того как они поженились, Роланд и Алиса сделали завершающий шаг к своему публичному статусу, купив старенький двухэтажный домик эдвардианской постройки [74] в старом квартале Клэпхема, который подыскала им Дафна. За год до того они с Питером купили себе дом в том же районе. И вскоре после их переезда туда Алиса сообщила Роланду потрясающую новость. Но причин удивляться не было. Они сосчитали недели в обратном порядке. За время их пятидневного пребывания в Либенау они занимались любовью только один раз. В доме и вокруг дома всегда было тихо, их кровать скрипела под ними при каждом движении, раскатистый кашель Генриха отчетливо слышался за смежной стеной со всеми звуковыми нюансами, – и это было уж слишком, даже для Роланда. Так что, несомненно, это случилось в ночь после их прогулки вдоль реки. И в сентябре того же 1985 года в больнице Св. Фомы в Лондоне Алиса родила Лоуренса Генриха Бейнса.
Детектив-инспектор Браун с трудом подыскивал слова извинения. По видимости, полицейский заехал вернуть Роланду вещи: открытки Алисы, фотоснимки его записной книжки и негативы, ее свитер. Но спустя три года после множества телефонных звонков, гневных писем и бессмысленных угроз подать в суд Браун пришел к нему ни с чем. Все эти улики оставались в полицейском участке, в металлической корзине, как это представлял себе Роланд, где-то в кладовой вроде хранилища потерянных вещей. Полицейский, у которого не было ровным счетом ничего, пытался выложить неуклюжие объяснения, жонглируя уклончивыми аргументами. Он изо всех сил старался подстроиться, подумал Роланд, под стереотип туповатого служаки.
– Если бы вы прослужили в полиции столько же, сколько я…
– Да где уж мне!
– …вы бы знали, что ничего не делается так медленно, как…
– Где мои вещи? – спросил он в очередной раз.
Роланд, который в последнее время разбогател как никогда раньше, был настроен воинственно. Ему было наплевать, что кухня, где они с детективом сидели, за эти три года ничуть не изменилась. Все те же заставленные книгами полки, все тот же воздушный змей, покрытый слоем сизой пыли на самой верхней полке, все тот же мусор, скопившийся за много дней на столе. А ведь он был обеспечен. Вот только что купленная зеленая хлопчатобумажная рубашка на пуговках. И он даже подумывал о покупке автомобиля. Здоровье не вызывало опасений, и вообще он чувствовал себя на коне. И он ожидал, что ему вернут его имущество. И он, и Дуглас Браун были старше джозеф-конрадовского Марлоу. Они были ровесниками и держались на равных. Разговаривая с Брауном, он не чувствовал, что общался с государством.
Они, как и раньше, сидели за кухонным столом лицом друг к другу. Но на сей раз детектив был в форме. По его словам, он заехал по пути на похороны сослуживца. Фуражку он положил себе на колено. Выражение его лица все так же напоминало морду гончего пса. Массивные руки с кустиками волос на сцепленных костяшках пальцев лежали перед ним, словно выражая желание принести свои извинения, которые никак ему не давались. Он не выглядел постаревшим за эти годы и явно не продвинулся по службе.
Он снова промямлил ответ на вопрос:
– Все в целости и сохранности.
– Но где они?
– Эта молодежь вечно…
– Господи!
– …они же еще совсем дети. Только что поступили на службу, а уже слишком ретивые, мечтают о повышении, норовят произвести впечатление…
– Если вы не хотите мне говорить, можете просто уйти.
Браун расцепил пальцы. Сама невинность, ему скрывать нечего.
– Вы должны знать. Я отстаивал ваши интересы.
– У меня нет интересов.
Полицейский просиял:
– А! Боюсь, есть.
– Просто скажите, где мои вещи. Я сам схожу и заберу их.
– Очень
